— А там была еда?
— Взгляни на свои сапоги, — фыркнула титанша. — Ты истоптал половину деликатесов, пока прыгал по столу с балалайкой.
— Это была лютня! — возразил я.
— Балалайка. Ты сам так вчера говорил.
— Мало ли, что я вчера говорил. Считай, что это был никакой не я. А если всё же я, то совершенно никакой.
— Если ты имеешь в виду, что был пьян как артель сапожников на праздник, то с этим не поспоришь, — вступил в разговор Экхард.
Эх, вот только чтения морали в исполнении его бывшего величества мне и не хватает. Хотя, пусть продолжает, может, всё же проблююсь.
— Почему мы в каком-то паршивом трактире, а не во дворце? — перевёл я разговор на более животрепещущую тему.
— А ты не помнишь, что вчера орал? — осведомилась Эмма. — «Вставай, проклятьем заклеймённый» и что-то там ещё.
— Я пел «Интернационал»? Интересно, почему?
— Понятно, — угрюмо кивнул Экхард. — Я до последнего надеялся, что это было частью какого-то твоего плана.
Плана? У меня? Да он, наверное, шутит. Будь у меня привычка планировать, я бы взял себе прозвание Стратег, а не Шут.
— Насчёт пения, это ты, конечно, себе польстил, Джестер, — заметила Эмма. — Ты орал, как страдающая душа грешника в преисподней, ревел, как кабан, раненый в причинное место или…
— Ладно, ладно, я уловил мысль. Каждый мнит себя музыкальным критиком. А что поделать, если у меня ни слуха, ни голоса, но петь люблю?
— Молчать, — отрезал бывший король.
— Ты же, вроде, называл себя менестрелем? — усмехнулась женщина.
— Но я же не утверждал при этом, будто из меня хороший менестрель. — Вот придралась-то, кем только себя ни называл. — Ближе к делу. Как моё пение связано с нашим местопребыванием?
— А ты не помнишь королевских гостей? Такие высокие, широкоплечие, брутальные… — под моим скептическим взглядом Эмма стушевалась и запнулась. — В общем, такие бледные, красноглазые и крылатые мужики. Северные князья, называемые Проклятыми. Ты уже догадываешься, да?
— Я понял, почему начал горланить «Интернационал», — кивнул я. — Но ты что, хочешь сказать, они всерьёз приняли его на свой счёт?
— Браво, ты сегодня на редкость сообразителен, — пробурчал Экхард. — Они подняли восстание.
Я не удержался и расхохотался. Такую несуразную глупость даже моё больное воображение не смогло бы представить. Не зря говорят, что реальность, в отличие от вымысла, не обязана вписываться в рамки правдоподобия.
— Похоже, это был самый крупный успех моего выступления в жизни, — сквозь смех выдавил я. — И что, короля убили?
— Нет. Они для этого слишком благородны, — указал Экхард, видимо, намекая, что мне-то благородства явно не хватает. И этот тип ещё будет тут о благородстве рассуждать, будто не он приказал братьям прикончить своего отца-короля, пусть тот и не был ему родным.