Конечно, как только мы достигли берега, Гарри, Памелу, Мону, бедного Томаса, а также еще пару свидетелей сняли с корабля, кого для транспортировки в морг, кого в полицейский участок для дачи показаний. Что случилось с каждым из них, ну разве что за исключением мистера Доусона, мне неизвестно. Наше начальство провело с персоналом разъяснительную беседу и настоятельно просило не обсуждать события того злосчастного понедельника. Естественно, не все покорно прислушались к данному требованию, однако из-за отсутствия новой информации обсуждались все те же факты снова и снова. Я же старался держаться подальше от всяких сплетен. Вообще, знаете, что меня больше всего смущало в этой истории? Это то, что я, как и многие другие, тоже верил, что Гарри просто не мог убить Томаса, как тогда кричала отчаянная Памела. Ведь я ни раз видел, как этот бедолага с трудом держит вилку, не говоря уже о холодном оружии, с силой впивающееся в тело здорового мужика. Я не был уверен, что это было под силу Гарри. А вот Мона в моем видении была потенциальной убийцей вне всяких сомнений. Безупречные актерские способности этой дамочки позволили мне судить о том, что она была далеко не белой овечкой, как ей хотелось казаться.
Я помню, как однажды Мона ненадолго зашла в наш бар, пока ее муж увлекся рулеткой. Перемешивая разные крепкие коктейли, она быстро опьянела. Когда я с целью забрать счет подошел к ней, она протянуто, не глядя на меня, поинтересовалась не знаю ли я, где можно было найти ее мужа. Я с предположением ответил, что он, должно быть, в казино. После чего последовало коротенькое рассуждение Моны, которое она произносила, скорее всего, самой себе, нежели кому-либо постороннему. Женщина проговорила следующее:
— Я его так люблю! Больше жизни! Больше страха смерти! Больше неистовой ненависти закоренелого расиста к последнему чернокожему на земле! Нет, так любить просто невозможно… И если вдруг когда-то он меня предаст, я этого не перенесу. Я не смогу понять, принять, простить… Или покинуть его, зная, что он где-то ходит благополучно без меня, той преданной ему и им. Я лучше убью его! Но не прощу. Вот так сильно я его люблю!..
После этого Мона небрежно опрокинула бокал недопитого Long Island'а и вальяжной, слегка пошатывающейся походкой удалилась, покидая и заставляя меня, стороннего наблюдателя, глядя ей вслед, завистливо сделать вывод: «Повезло мужику!», однако после того кровавого понедельника я все чаще начал задаваться вопросом: «А повезло ли?».
«Какой мотив?» — спросите вы. Но и здесь у меня найдется, что сказать. Пару дней до совершения убийства Томас Доусон как-то сильно задержался в баре. Аж до самого утра он сидел за барной стойкой, перед ним лежал конверт, и мужчина то и дело внимательно изучал его содержимое, приказывая время от времени наполнять его стремительно опустошаемый коньячный бокал. Причем каждый раз, когда я хоть как-то приближался к нему сильнее обычного, то для того чтобы подлить спиртное, то для того чтобы подрезать лимон, Том все время прикрывался, по-видимому, не желая, чтобы я увидел что-то лишнее. Перечитывая один и тот же текст снова и снова, Том с улыбкой пьянел толи от алкоголя, толи от прочитанного. Около четырех часов утра еле держась на ногах, он, наконец, покинул бар, по невнимательности случайно оставляя свое драгоценное письмо одиноко лежать на стойке. Разумеется, я не удержался, чтобы не прочитать его. Это было не просто письмо, это было любовное послание от некой Адель, которая признавалась ему в любви, утверждая, как сильно скучает и ждет снова скорой встречи. Также она поблагодарила Тома за «незабываемые и фантастические выходные прошлой недели». Вот таким своеобразным Казановой раскрылся для меня мистер Доусон.