…Он так и не ведает ту отметину, с которой началась у них остылость. Да, он сватался, зная, что от нужды пойдет за него Ирина и пылкой страсти ему не видать. Но сильно надеялся Степан на время, которое и не такое излечивает. Грезилось, что с годами поймет жена его сильное чувство и благодарно потянется к мужу. От такого согласия и любовь может зародиться, пойдет память о Родионе на убыль — на любом пепелище поднимаются новые всходы.
Казалось, с Леной шагнуло в дом счастье. Разнеженная нахлынувшим материнством, Ирина держалась приветливо и покойно. Выполняла супружеские обязанности, не выказывая неприязни и вынужденной покорности. Прокрадывалось другое, не всегда уловимое, но постоянно державшее Степана на обидной дистанции. С первой ночи она научилась смотреть мимо его глаз, взором отрешенным, застывшим в своей неразгаданности. Словно в неразличимых далях виделось ей манящее, недостижимое, влекущее все мысли, к чему ей никогда не пришагать. Она рассеянно откликалась на голос Степана, готовно и приветливо говорила с ним, но глаза ее всегда отсутствовали.
В такие минуты темная ревность накатывала на Степана, уязвленное самолюбие грозило взорваться обидным словом, но в медовый месяц он еще умел остужать закипавшую кровь. Тут рассудок помогал ему: уж не так глубоко запала в память Серафима, но и то нет-нет да и объявится в мыслях. А у Ирины к Родьке все было первым, задевшим сильно ее натуру. Значит, надо потерпеть, выждать, когда наберет силу забвение, когда жизнь отдалит мертвых в ушедшие невозвратные годы.
Но в душе копилась ревность, чтобы, когда надо, отыграться на жене, которая при справном и живом муже живет в сотворенном пустыми мечтами мире. Хотя совестился Степан и держал себя в узде, но к рюмке стал прикладываться чаще…
Когда забеременела Ирина, показалось ему, что расколдованно засветились в его сторону глаза жены, что вкатится вместе с коляской в их дом счастье, но послабление оказалось скоротечным — не успела Ирина выкормить грудью Ленку, как вновь соскользнула на одни только ей и понятные раздумья.
Вот тогда и рухнула непрочная плотина спокойствия. Степану бы еще повременить, может, на Ирину нашел прощальный приступ тоски по Родиону, но сорвался Степан и выпалил первые неуправляемые слова. И пошло, покатилось…
Ирина терпеливо сносила оскорбительные упреки, безмолвствуя и обреченно вздыхая, но эта покорность еще круче взвинчивала его беспочвенные подозрения, накаляла нервы. Жена с умом вела дом, справляла все дела по хлопотному, большому хозяйству и всегда умоляла об одном — пощади дочку, угомонись хотя бы ради ребенка.