Так жизнь оформила финал придуманной нами хохмы. Впрочем, Первухину не грозило ничего страшного, ведь это была уже послесталинская эпоха. Он будет еще председателем какого-то комитета, потом послом в ГДР, и лишь потом его постигнет не слишком тяжкая, но неизменная в условиях советской системы кара: он канет в черную дыру забвения, перестанет существовать – в прошлом, настоящем, будущем и всегда, покуда эта система существует и покуда перьями услужливых историков регулярно переписывается собственная история. Так семь лет спустя рухнул Хрущев, и сейчас тщетно было бы искать официально запечатленных следов его присутствия в этой истории. Так завершится почти двадцатилетняя эпоха брежневского маразма, увядания и паразитизма – вычеркиванием из памяти людей имени «дорогого Леонида Ильича». Удивительное, основанное на экстремальных проявлениях человеческих эмоций правило этого мира: чем громче, нахальнее, бесстыднее льстивые прославления, тем глуше позднее воцаряется тишина… В русском языке есть прекрасное, передающее самую суть этого понятия слово временщик, по сравнению с которым наше фаворит куда менее выразительно и точно. Как раз с таким временщиком, словно с материализацией наших шутливых фантазий, свела меня судьба, чтобы дать полезный урок. И кто о вас еще помнит, Михаил Георгиевич, кроме нескольких старых СТС-овцев?
ПАРТИЯ СТУЧИТ КУЛАКОМ ПО СТОЛУ
Судьба послала мне особого рода везение: я дважды появлялся в Москве сразу после очередного идеологического погрома. Так было в 1957 году и похоже – шестью годами позднее, в марте 1963, с которого начались мои ежегодные систематические поездки в Союз. Как раз тогда прошли получившие широкую известность встречи Хрущева и его свиты с творческой интеллигенцией. Никита сначала накричал и натопал на молодых художников, собранных специально для этого в выставочном павильоне Манежа; это был громкий скандал в декабре 1962 года, во время которого на ругань вождя стал огрызаться Эрнст Неизвестный. Затем Хрущеву подставили писателей – и здесь главные удары посыпались на молодежь. Ее отлупили по первое число, главным образом потому, что предшествовавшие три года явились временем ее формирования и взлета, а перед этими встречами, осенью 1962 года прошел специальный, посвященный молодым авторам пленум Союза Писателей, где о них говорили с энтузиазмом. В результате – они не скрывали этого в разговорах со мной – им казалось, что пришло, наконец, их время, отсюда и охватившая молодых эйфория. Тут-то и наступила крепкая трепка. Я приехал практически на другой день после этого и увидел «пейзаж после битвы». Место побоища еще дымилось, в воздухе звучало эхо хрущевских ругательств, а нокаутированные в первом раунде литераторы едва приходили в себя. Помню белого, как стена, Андрея Вознесенского, который крадучись проскакивал мимо ЦДЛ, хотя ему официально ничто не грозило. Видно, однако, впечатлительная натура поэта еще не оправилась от шока: что ни говори, а именно его выступление Хрущев прервал на полуслове, грохоча над головой Андрея кулаком по столу президиума (это увековечено на фотографии как выразительная иллюстрация на тему «Партия и литература»), на что зал, заполненный преимущественно твердоголовыми, отреагировал ором солидарного осуждения поэта. Другие, не столь болезненно задетые, сидели уже в самом ЦДЛ, приводя себя в норму. Вокруг радостно гоготали догматичные старцы, партийные графоманы и литературные администраторы всех возрастов, которые недавно ощутили опасность отлучения от кормушки. Однако и в том, что доводилось слышать тогда от приличных писателей, особенно фронтового поколения, ощущалось – что скрывать – тихое удовлетворение, что молодым утерли носы. Слишком уж они – по мнению старших коллег – эти носы задирали, считая, что литература начнется только с них. Было ли так в действительности? Тонкая это материя – взаимоотношения писательских поколений, сиюминутные интересы порой затмевают общую опасность, а субъективные ощущения принимаются нередко за истину, поэтому я здесь лишь констатирую то, что запомнилось.