Поцелуй на морозе (Дравич) - страница 38

Приходящие в себя молодые тем временем возвращали своим лицам нормальное выражение, стараясь придать бодрости друг другу. Они уверяли меня, что сколько-нибудь больно не было, да и вообще ничего особенного не случилось. Словом – пробовали держать фасон. Но в глазах у них проглядывал страх. Хотя, что им такого сделали? Никто не был арестован. Их меньше печатали в журналах, несколько книг вылетело из ближайших издательских планов. Ведь это ерунда в сравнении с прежними временами. Но те давние времена оказались, похоже, совсем недавними, слабее была лишь концентрация страха.

«Видишь ли, Никита – это еще ничего, – объяснял мне знакомый художник. – Я смотрел на его лицо, когда стоял перед ним. Он пришел в бешенство, но мне не было страшно. Я видел разозленного человека, но человека искреннего. Он не понимает новой живописи, потому что так его воспитали, и всё тут. Хуже всего были те морды сзади. Эти не бесились, но, глядя на них, мне становилось не по себе».

Нечто подобное написал, кажется, вспоминая свою стычку с властями, Неизвестный, может быть, мой художник принял за свои впечатления старшего коллеги. Так или иначе, но я понимал их. На снимке, где Хрущев размахивает кулаком над головой Андрея, соседями вождя запечатлены Леонид Брежнев и Фрол Козлов. А в схватке с художниками принимал активное участие и Александр Шелепин – шеф КГБ. На Брежнева, хрущевского адъютанта, привычно и услужливо скалившего зубы, вторя начальнику, никто тогда не обращал еще внимания, а вот Козлов и Шелепин (уже в молодости прозванный коллегами «железным Шуриком», поскольку, как говорят, никогда не улыбался) считались ястребами из сталинского гнезда, рвущимися к власти, их побаивались все. По счастью, первый из них рано умер, а второй слишком резво устремился вперед и наткнулся на подножку Брежнева. Оба отличались тяжелым взглядом стальных глаз – впрочем, не только они. Ничего удивительного, что этот коллективный взгляд руководства обезоруживал – ведь так смотрело прошлое со всеми его методами и навыками, относительно которых никто не мог уверенно сказать, что они не вернутся.

Я искренне сочувствовал своим всполошенным ровесникам, выслушивал их взволнованные рассказы. Мы вместе ломали головы над вопросом о причине заморозков. Выдвигались концепции различных хитроумных интриг, но в сердце таилась надежда, что всё выяснится и образуется. Надежда была тщетной, а причина оказалась со временем тривиально простой: партия треснула кулаком по столу президиума, чтобы молодые слишком не высовывались, поскольку такой имела нрав, вот и всё. Хрущевская оттепель с самого начала лимитировалась, тормозилась и подмораживалась. Правда, это еще не было ее концом – только что взошла звезда Солженицына, попрежнему разрешалось разоблачать преступления Сталина. Лишь падение Хрущева полтора года спустя привело к запуску механизма мощного торможения, и брежневское болото начало засасывать всё, открывая эпоху двадцатилетнего застоя…