— Ну что ж, поехали, — предложил я, и Гущин, не говоря ни слова, стал одеваться.
В прокуратуре он молчал и только у шофера такси Ершова, опознавшего его, спросил:
— Не ошибаетесь?
— Нет, это были именно вы, — уверенно ответил Ершов.
Я объявил Гущину протоколы опознания его фотокарточки сторожами. Гущин поморщился, но не проронил ни слова.
На очных ставках с Ершовым, Тимофеевым и Диньмухамедовым он тоже больше слушал, чем говорил. Попытки расположить его, показать ему нелепость отрицания вины никаких результатов не дали. Я взял у Гущина отпечатки пальцев, попросил Каракозова отвезти их на экспертизу, получил санкцию на арест и привел ее в исполнение.
Когда в коридоре стихли шаги конвоира, в дверь кабинета постучали.
— Можно поговорить с вами? — спросила женщина, в которой я сразу узнал жену арестованного.
— Попробуйте.
Гущина приблизилась к столу, держа за руку мальчика. Тот потянулся к стакану с цветными карандашами и опрокинул его. Подобрав карандаши, я положил их вместе с листом бумаги на приставной столик, посадил за него мальчика и обратился к женщине:
— Слушаю вас.
— Я пришла… чтобы сказать… что ничего не знаю, — начала Гущина, и ее слова удивили меня. — Но уверяю вас… Саша не мог сам сделать что-то плохое. Он не такой, он добрый… Если Саша оказался в чем-то замешан, то только благодаря дружкам… В декабре он привел домой одного, звали Бобом, Борисом, фамилия, кажется, Гудков… Этот Гудков, как я поняла, когда-то мичманом был, потом за пьянки его выгнали со службы. Работал завгаром, торговал запчастями, был снова уволен. Последние два года ездил на «аварийке» шофером. С него я Сашу перестала узнавать. Появится Боб, Саша уходит на ночь, потом пьют… Как на работе держали — ума не приложу.
— Где живет Гудков? — спросил я.
— В доме сто сорок пять по Московскому проспекту, в отдельной квартире, жена у него дворником работает…
— Приму все это к сведению, — пообещал я.
После взятия Гущина под стражу мне нужно было посетить его в следственном изоляторе. Это было правилом — не потому, что я ждал признания, а потому, что у арестованного могли возникнуть просьбы бытового характера. На следующий день я приехал туда, заполнил требование о вызове Гущина и стал ждать его.
Он пришел какой-то помятый, не выспавшийся, бледный, сел на стул и, опустив голову, принялся растирать ладони.
— Александр Федорович, — обратился я к нему, — как вы смотрите на результаты вчерашнего дня?
Гущин молчал.
— Говорить будем? — настаивал я.
— О чем? — спросил Гущин. — Если у вас есть, за что меня судить, — судите.