— Никак нет, прямо в шею… — возразил Сухарев, радуясь тому, что на этот раз все обошлось по-тихому, без всяких там слез и воев, и напрасно он дрейфил.
— Это хорошее место, — ответила Вера Федоровна, продолжая смотреть на него тем же немигающим взглядом. — Значит, это мне в сердце ударило, а ему в шею. И умер сразу? — спросила она с надеждой.
— Ни одной секунды, мамаша. Даже раны вроде не было, белый такой лежал, — звонко отвечал Сухарев, он уже однажды пережил эту смерть, а переживать вторичной печалью еще не научился.
— Где это было? — она глядела на него проницательно, однако же без осуждения. — Садитесь и расскажите мне все подробности, ведь затем и приехали.
Сухарев присел, поджав ноги, и глянул на сапоги: не наследил ли?
— Пятьсот метров восточнее Визендорфа, — начал он.
Вера Федоровна слушала, не перебивая, не отводя взгляда и лишь изредка кивая головой в знак того, что хорошо запомнила.
— Как его хоронили? — спросила она, уловив заминку в рассказе. — Обмывали или нет?
Сухарев знал: не обмывали. До утра, пока брали Визендорф, Коркин лежал в стрелковой ячейке, потом его перенесли в каменный сарай, он лежал там рядом с разбитым немецким пулеметом, и гильзы были рассыпаны вокруг, а похороны проходили на другое утро, так что тут не до обмывания. Но сказать об этом духу не хватало.
— Точно не скажу, мамаша, — ответил он. — Этим делом трофейная команда занимается, я не в курсе. Раз поле боя за нами осталось, они обязаны всех собрать и похоронить, ведь пехота-то вперед валит. Однако тут мы попридержались и сами его хоронили. Он чистый лежал, это я лично видел. Сильно его в полку любили…
— А гробик был какой?
Тут уж он не мог соврать:
— С этим делом у нас сложнее, все-таки отстают тыловые крысы. Так что в плащ-палатку завернули. Их ведь восемь было.
— В чем же он лежал-то? — допытывалась Вера Федоровна, все ей необходимо было сейчас, коль пришел живой человек оттуда.
Об этом тоже мог бы рассказать капитан Сухарев, о сапогах хотя бы. Хорошие были у Володи сапоги, только что пошил их из трофейного хрома, на свиной подошве, тоже трофейной. Они и сейчас были на нем, на Иване Сухареве, эти сапоги, жали первые дни, а теперь разносились, сапожки что надо… Однако вряд ли стоило матери об этом рассказывать, оттого он и поджал ноги, чтобы спрятаться от ее ясновидящих глаз.
— Китель на нем был, подворотничок свежий, фуражка на груди. И салют дали, все как полагается при геройской смерти, — вот как он ответил.
— И надпись на могилке стоит? — переспросила она.
— А как же? Обелиск. Из жести, правда, но это, так сказать, времянка, по первому случаю. Потом его заменят на постоянный, на этот счет особый приказ есть. Могилка-то братская, в ней восемь человек, которые все под Визендорфом полегли. Но Коркин первый стоит, верхней строкой, как старший по званию.