Его не трогали больше декады[1]. Двенадцать дней без боли, со сносной едой и даже тремя посещениями целителя. Мужчина усмехнулся искусанными в кровь губами, вспоминая растерянное выражение лица молодого брата-лекаря из Ордена Милосердия узнавшего арестанта сразу же, как только он поднял окровавленную голову с копны гнилой соломы, заменявшей ему постель. Видимо юнец полагал, что кости Великого Магистра уже давно и незаметно закопаны на окраине императорской тюрьмы. Мужчина нашел в себе силы улыбнуться. Конечно, у его дорогого кузена велико искушение разделается с ним всенародно, жестоко казнив на центральной площади Табара. Но это было чересчур опасно. Слишком много у него сторонников, чрезмерно влияние на умы, сердца и даже кошельки подданных Его Величия Рейна IV. Поэтому с ним, скорее всего, расправятся тайно. Веревка, кинжал, яд подойдет любое средство, лишь бы без явных следов и наверняка. И этот день был уже близок. Мужчина чувствовал, что решающий момент настал и готовился к нему. Он не сомневался в своей выдержке, но его тело… Оно могло подвести. Два месяца заключения, мерзкая кормежка, и главное пытки, пусть и не каждодневные, но поразительно изобретательные в своей жестокости, имевшие цель не узнать что-то, а сломить, превратить его в пустую оболочку без воли и желания жить. Эти дни в тесном каменном мешке, слившиеся в одну бесконечную череду, прерываемую лишь допросами и редкими визитами крючкотворов-легистов, превратили еще недавно цветущего и нестарого человека в стонущий от боли мешок переломанных костей, уже не зараставших даже под руками целителей.
Он не чувствовал голод, но страшно хотелось пить. Мужчина приподнялся на четвереньки и, прислоняясь к влажной каменной стене, попытался встать. Не удалось. Ребра в боку скрежетали друг о друга, требуя покоя и мягкой постели. Вчера ему пришлось совсем туго. Он уже и забыл, что такое боль, и поэтому три раза потерял сознание. Или четыре раза. В этот раз он действительно чуть не сорвался, буквально прикусив язык, готовый произнести все что угодно, даже то, что от него требовали. Сломаться. Наконец-то перестать терпеть. Ведь некоторые его собратья не выдержали, признались как в мнимых, так и в реальных преступлениях. Презрели клятву верности. Подписали нужные бумаги и даже оговорили его. Мужчина учащенно задышал. Его предали свои же! Те, кто принес ему клятву верности и признал навсегда своим Патроном. Сознавать такое было больнее самых страшных пыток. Пусть таких было очень немного. Тех, кто выдержал мучений или шантажа жизнями родных и близких. У каждого человека есть свои пределы, и даже самые мужественные люди ломались, не выдержав боли, как телесной, так и душевной. Мужчина вспомнил свой гнев и презрение, когда увидел подпись на признательном протоколе Великого Командора. «Как ты мог Одэ? Как ты мог?» Перед глазами стояла фигура преданного соратника — прямая как стрела, затянутая в привычный темный гамбезон. И он же спустя месяц после ареста. Непрерывно стонущий, обезумевший от боли кусок мяса, без глаз и ушей, с отрезанным половым членом, бывший кем угодно, но только не старинным и верным другом. Да, у любого есть пределы. Даже у него. Мужчина зажмурился, отгоняя тяжелые воспоминания. Самого его пытали изощренно и мучительно. Но границу не переступали. Ту самую, за которой нет возврата, где отрезанные конечности и лишенное кожи тело убивали рассудок, погружая жертву пыток в полное безумие. Однако даже он вчера вплотную приблизился к пределам своих возможностей. Изуродованные пальцы болезненно дернулись.