Ко мне подошёл дядя Фрунзе и без намёка на вступление:
Вендетта – коварнейшая вещь. Особенно на Корсике. Дай ключи от спортзала.
Какие ключи?
Да вот эти, – его взгляд, материализовавшись, коснулся правого кармана моих брюк. Там зазвенело.
А когда отдашь? – с нотками школьного завхоза (или физрука) в голосе, спросил я.
Завтра утром.
С бутылкой.
Хорошо.
С полной бутылкой водки, – знаю я таких типов. Принесёт пустую тару, а потом доказывай, что ты не верблюд.
Я тебя понял.
Я не узрел узла у зла.
В центре спортзала стоял стол для пинг-понга. На нём среди баскетбольных мячей и свежих овощей, скакалок и аккуратно нарезанной сырокопчёной колбасы, всевозможных хула-хупов и, конечно же, водки с шампанским танцевала учительница китайского. Рубенс обзавидовался, и, не справившись с коварной подачей, направил шарик прямо в ткемали. Также на столе присутствовал шашлык, сациви и саперави. Во главе стола сидел голый дядя Фрунзе (из одежды на нём был только кинжал) и рассказывал своим гостям, что на Корсике вендетта – ничего коварней нет.
Пришёл Володя с членом через всю руку и под аккомпанемент “Shakatak” запел "Ой! То не вечер. То не вечер".
А как это – через всю руку-то?
А кто его знает. Ты лучше скажи мне, почему он всегда поёт одну и ту же песню?
Да просто она его возбуждает, как тебя “Panasonic”.
Вопросов больше не имею.
А между тем, дядя Фрунзе, всерьёз занятый проблемами вендетты по-корсикански, распылялся:
Пидарасы, – кого это он так невзлюбил, я не знал, но счёл своим долгом указать на орфографические погрешности в его лексиконе:
Педерасты.
Кто? Я? – потомок гордых горцев сначала находился в некотором недоумении, но потом пошёл на меня в атаку, словно Александр Матросов на амбразуру. Грудью, – Сам ты педерас.
т, – добавил я. Я за искусство в чистом виде.
…и когда на миг мне показалось, что, бредя по раскалённому асфальту – солнце, точно дятел по голове – тут-тук, тук-тук – я, почти заблудившись, нашёл что-то, не знаю что, но бесконечно дорогое, то, что долго и нудно искал, ты среди метафизических развалин мифического города находила меня (пьяного и злого. Я икал и плакал) и приводила в чувство. Меня в себя. Меня в меня. А город становился еще более загадочным, а значит более желанным. Но дверь закрыта.
Борис твой, когда пьяный, такой нудный, – сказала ты, – и спать не ложится, и уходить не хочет. Ни дать, ни взять – ялтинский тип.
А мне он нравятся, – я умиротворённо посмотрел на полную луну, – не доверяю я людям без недостатков.
Человек всю свою жизнь ищет дверь, как ему кажется, для того, чтобы с её помощью войти в загадочный и неведомый, но обязательно добрый мир, а на самом деле, найдя и открыв её, он получает квалифицированный пинок под зад и вылетает из жизни через предмет её исканий. И я благодарен тебе за то, что ты не давала мне найти то, что я искал в этом городе вечного лета. Странно. Почему в городе моего подсознания постоянно светит солнце? Ведь я люблю дождь. Кто знает, быть может, я искал именно её – дверь – открытую в "пошёл нахуй" морскую раковину, одиноко лежащую на мокром прибрежном песке.