Как же мне надоела моя трезвая рожа. Не спасает даже то, что отражение моё давно положило на меня большой и толстый и поддаётся общению только во сне. А там легко. Потому что все законы яви, словно кошка, сами по себе. Нарушаются. Этой ночью Каспий находился на пике славы эль Бруса, и мой далёкий знакомый, Леха Калмыков, с успехом овладев балалайкой, никак не мог найти 3, 2, 1, ноль отличий между Каспийским и Чёрным морями. Хотя для меня они были вполне очевидны, потому что Нил Армстронг, гуляя по лунной поверхности, был рад за мистера Горски, о чём и поведал, поедая звездную пыль, удивленным работникам ЦУП НАСА.
Чтобы хоть как-то разнообразить свою образину, побрился и за один час отрастил бороду, проколол себе ухо, левую губу и правую ноздрю, пупок, средний сосок и, на всякий случай, зашил алмазными нитками третий глаз, рот и очко. Не помогло. Мы – лишь вирус в крови Бога, и Он, конечно же, любит нас, но по вполне понятным, с точки зрения банальной медицины, причинам пытается избавиться. По крайней мере, мне так кажется. Иногда.
Хорал мрачного джаза моих снов в пределах улицы Таврической вдруг неожиданно зацвёл. Оттого что прокис. И как его теперь величать-то? Или, может, лучше подождать, когда…, а потом просто выпить? Накатить и лениво наблюдать за тем, как солнце встаёт между Адаларами; как богомол с росой на бирюзе уже раскрывшихся, но почему-то застывших крыльев, забыв о своём боге, лишь по привычке складывает свои лапки в молитвенном жесте жести жестокого, но красивого цветка; как цветы жизни поливаются сладким женским молоком, растут, распускаются и в один прекрасный день начинают источать аромат, в простонародье именуемый вонью. Я люблю детей, но, всякий раз глядя своими ушами на то, как этот юный жирный паразит начинает чавкать очередной горячей собакой, с завидной регулярностью вспоминаю доброго детского поэта Хармса: "… а когда я вижу детей, мне хочется, чтобы их всех хватил столбняк".
Если бы на дожде можно было бы повеситься, давно бы вздёрнулся.
Около двух часов пополудни. Почти сорок градусов по Цельсию. И полное отсутствие какого-либо присутствия. Не мудрено. В такую жару-то. Зелень, доставаемая белым пеклом, не вытерпев этого сорокаградусного безобразия, обиделась на светило и пожухла.
В том, что когда-то называлось травой, а ныне было просто пылью, лежал пьяный, но чистый человек. Казалось, он не валялся в пыли, а лишь прилег на минутку, которая выдалась у него в ожидании вызванного такси. Свои дипсо-эксперименты человек решил продолжать, пока не пойдет дождь.