На четвертый день Корчак снова поднял меня с постели и взял с собой в обход. Мадам Стефа настояла, чтобы он надел теплую рубашку, и ему пришлось потрудиться, чтобы в нее втиснуться. Мадам Стефе пришлось помочь ему разобраться с подтяжками.
Когда мы вышли на улицу, он не мог вспомнить, куда собирался. Он позвонил в звонок у одной двери, после чего спросил меня: «Напомни, по какому поводу я к нему пришел?» На темной лестничной клетке другого дома он спросил: «На что я теперь должен смотреть?» Подошва у него на ботинке оторвалась и хлопала при ходьбе. Из-за висящего в воздухе угольного дыма у нас на зубах скрипел осадок. Все ходили словно в оцепенении и смотрели на меня так, будто я – кусок хлеба. Женщина, которая стояла перед нами в очереди в магазине, начала жаловаться на дороговизну, и Корчак сказал ей:
– Послушай. Это тебе не товары, и это тебе не магазин. Ты – не покупательница, а он – не лавочник. Поэтому тебя не могут дурить, и он не может на тебе наживаться. Мы просто делаем то, что заранее решили, потому что нужно хоть что-нибудь делать.
По дороге назад у него так распухли ноги, что пришлось нанять один из тех велосипедов, у которых сзади есть пассажирское сиденье. Он попросил меня выбрать водителя, который кажется мне самым сильным, и пока мы катились, он наклонился ко мне и хриплым голосом сказал, что его всегда трогала нежность и молчаливость водителей, совсем как у волов и лошадей.
ВСЕ БОЛЬШЕ ДЕТЕЙ ЗАБОЛЕВАЛО, но мадам Стефа продолжала спать внизу со здоровыми, а Корчак продолжал спать в палате-изоляторе.
– Холодновато для мая, – сказал он мне как-то ночью, когда я поднялся наверх, чтобы посидеть рядом с ним. Он что-то писал, пока все спали.
– Чем это пахнет? – спросил я.
– Это – карбид от лампы, – ответил он.
Бутылка водки исчезла.
– А это что? – спросил я.
– Медицинский спирт, который я разбавляю водой и растворяю в ней леденец для сладости, – сказал он.
Он поинтересовался, почему я не ужинал, и когда я сказал, что не хотелось, ответил, что утомление и апатия являются симптомами недоедания. Я спросил, почему не ужинал он, и он сказал, что прием пищи – это работа и он чувствовал себя для нее слишком уставшим.
Я сел на кровать Ержика рядом с ним. Ержик лежал весь в поту, и его глаза были открыты.
– Спирт с теплой водой облегчает боль и снимает воспаление с глаз, – сказал Корчак.
Он писал, почти вплотную приблизив лицо к бумаге.
– Что ты пишешь? – наконец спросил я.
Он сказал, что обращается в юденрат с просьбой позволить ему взять под опеку общественный приют на Джельной улице, в котором находится тысяча детей. Он сказал, что пускают слух, будто он – вор, который способен заморить детей голодом с единственной целью: чтобы его признали достаточно квалифицированным для работы. Он указывал, что обладает неуравновешенным и легко возбудимым характером, а его здоровье в прошлом году прошло испытание гестаповскими застенками: что, несмотря на тамошние изнурительные условия, он ни разу не обратился к врачу, ни разу не пропустил работу в тюремном дворе. Он сказал, что сообщал им, что в данное время ел как лошадь и спал так крепко, как спят после десяти рюмок водки, и что богатый опыт наделил его способностью сотрудничать с бандитами и прирожденными дегенератами.