Урок проходит в форме учебного диалога о двух художественных мирах крестьянских поэтов, двух сторонах народной культуры.
Это урок обобщения знаний учащихся о творчестве крестьянских поэтов, изучаемых ранее, и начало дискурса о судьбе народной культуры в условиях столкновения мира «живого» и «железного» – основных коллизий XX в.
На первом этапе урока «артисты» читают стихи Н. Клюева и С. Есенина[191], представляющие крестьянский космос, а затем в ходе свободной беседы идет их сопоставление. Выделяются реалии этого космоса, определяются особенности стилевой манеры каждого из поэтов.
Выбор стихов Н. Клюева не случаен: в них особенно хорошо чувствуется стилевая манера поэта, его фольклорные истоки, восходящие к календарно-обрядовой поэзии, сказкам, былинам, плачам и причитаниям русского Севера. Это своеобразие его поэтического мастерства точно подметил Осип Мандельштам в известном всем клюеведам высказывании: «Клюев пришел от величавого Олонца, где русский быт и русская мужицкая речь покоятся в эллинской важности и простоте. Клюев народен, потому что в нем уживается ямбический дух Баратынского с вещим напевом неграмотного олонецкого сказителя» (III, 34). Раскрыть эту клюевскую самобытность поможет прием сопоставления стихотворных текстов поэта с фольклорными[192], а также со стихами другого народного поэта – Сергея Есенина.
В ходе сопоставления учащиеся приходят к выводу, что поэт ни в коей мере не стилизует свой стих под народный, а народная поэзия словно заговорила в его стихах, приобретая новые вариации, мотивы, расцветку, которую вполне справедливо можно назвать узорочьем. Действительно, стихи Клюева «украсно украшены», переливаются, сверкают образами, напоминая узорчатое шитье или искусно выполненную чеканку. Может быть, они не так мелодичны, как стихи Есенина, но в них музыка больше напоминает народные плачи, причитания, былины, а изобразительные образы – иконопись. Здесь также напрашиваются и другие параллели: стиль «плетение словес» Иоанна Златоуста и его последователя Епифания Премудрого. Если Есенин аккумулировал в своих стихах энергию народной лирической песни, частушки и городского романса, то стих Клюева в большей мере восходит к народному эпосу, старообрядческой книжности, о чем заметил и сам поэт:
О, Боже сладостный, ужель я в малый миг
Родимой речи таинство постиг,
Прозрел, что в языке поруганном моем
Живет Синайский глас и высший трубный гром?..
Вообще язык Клюева может стать предметом отдельного разговора на уроках культуры речи и стилистики. В литературе, как правило, происходит явление усвоения литературной кодифицированной речью языка отдельных говоров и диалектов. Клюевский стих же представляет совершенно уникальное явление. В нем чудом уцелевший к началу двадцатого века язык народа Русского Севера «перемолол» литературно-книжный язык. Это случилось, конечно, не сразу. В начале своего творческого пути Клюев отдал дань и книжной традиции, и поэтическим школам, здесь были и стилизации под других поэтов, что легко можно заметить, читая, к примеру, такие стихи, как «Где вы, порывы кипучие…», «Я болен сладостным недугом…». Но к двадцатым годам Клюев проник в сердцевину народного языка, а точнее языка Русского Севера, и стихия ожившего древнего русского языка заговорила клюевскими стихами. В последний раз в творчестве Клюева народная речь, уходящая в небытие крестьянская культура, составили творческую конкуренцию книжной традиции, городской культуре. С уходом этого самобытного русского поэта русская культура и история, используя определение Осипа Мандельштама, «замкнула язык извне, отгородила его стенами государственности и церковности». Клюев – последний пример этой живой жизни народно-поэтического книжно-архаического языка, который «со всех сторон омывает и опоясывает грозной и безбрежной стихией» (II, 245).