— Ты что думаешь, то и говоришь, да?
— Все же лучше, чем ничего не говорить, как ты, к примеру, на нашем свидании. Мне так хотелось общения.
— Да, ты доходчиво объяснила. — Но теперь я не возражаю против слова «свидание».
— У меня все было продумано. Как мы будем говорить про искусство. Про Ротко. Или про книги. Или даже о погоде. На севере в тот день пронесся ураган.
До чего ж она чудна́я, в жизни никого подобного не встречал. И когда в десятом приглашал ее на свидание, понятия не имел, что она такая. Может, и не пригласил бы, если б знал.
— И что же мы там говорили? В придуманном диалоге?
— Я представляла, как скажу: «А та картина Ротко в галерее — замечательная, да?»
— Очень естественное начало.
— Неестественным оно кажется сейчас, когда мы свалились с холма.
— Согласен. И что я ответил?
— Твои реплики я пропускала.
— Предусмотрительно.
— Так что?
— Что? Да, картина Ротко в галерее — замечательная.
— Ты хоть помнишь, о какой картине речь?
— А я на допросе? «Номер 301. Красный и фиолетовый поверх красного, или Красный и синий поверх красного».
Похоже, я произвел на нее впечатление.
— И чем она замечательная?
Я не тороплюсь с ответом — в прошлый раз неверный шаг привел к разбитому носу.
— В тот миг, когда на нее смотришь, картина и есть мир, и ты не можешь не быть в ней. — Хочу выразить ощущение от картины в словах — и не могу. — Такому искусству слова не нужны. Картина рассказывает что-то, втягивает в себя и выталкивает назад, и без слов понимаешь, о чем она... Ты такого от меня ждала? — говорю я, опуская велосипед на землю.
— Нет, — качает она головой. — Но это хорошо. Лучше.
Я взваливаю велик на плечи и продолжаю восхождение.
— Что там по плану дальше?
— Какое произведение искусства впервые тебя «зацепило»?
— Наверное «Ио» с выставки Сэма Лича «Трофеи». Я вспоминал картину совсем недавно — после смерти Берта.
— Мертвые птицы, прильнувшие друг к дружке?
— На грудке у той, что слева, — лучший в мире оттенок синего. Я думал об «Ио», когда Валери читала вслух соболезнования после похорон. Все эти прилизанные словечки не имели никакого отношения к Берту и его смерти. А эта картина имела.
Крохотные белые тельца, их тени и тонкие, вверх торчащие лапки. Они уместились бы у меня в руке — а накануне летали...
— На ней — что я чувствовал, когда нашел Берта в третьем ряду.
Как же тихо стало после моих слов. Пересохшее русло внутри меня вдруг ожило: пока я вспоминаю лежащего навзничь Берта, его навсегда переставшие рисовать старые руки, вода стремительно прибывает, и мне нужны все силы, чтоб не захлебнуться.