Я стою. Люси не двигается с места. Вот она, вся передо мной, как на ладони. Глаза. Губы.
— Теперь, надо думать, мы квиты, — произносит она.
— Я поступил так не для того, чтоб вернуть тебя. — Пропади оно пропадом, вовсе не для того. — Может, в самом начале. Еще до вечеринки. Не знаю. Но потом.
В моих словах мало смысла. Пригвожденный ее взглядом, я продолжаю бормотать.
Теперь ей известно, что он — это я, что работы у меня нет, что сегодня я пойду грабить школу. Она знает все, но не причину.
— Тень в твоем воображении был потрясающим, а я никто. — Ее взгляд по-прежнему не отпускает. — Я и читать-то едва умею.
Все годы, что я внутренне бежал и не мог ни за кем угнаться, снова ожили. Я снова, как тот парень с картины, на витке автострады, снова заперт в глухом бетонном кольце, и докричаться до людей не получится — они не услышат и не поймут, пока не проникнут в мою голову.
Люси больше не смотрит на меня. Она молчит, отвернувшись, а я думаю про злополучное эссе, кривляку в коридоре, про Феннела, про моих птиц, бьющихся в кирпиче. Про привидение, закупоренное в банке. Про то, как подаренная Бертом надежда умерла вместе с ним в третьем ряду, где он упал на спину: пальцы скрючены, старое лицо погасло, старое сердце не бьется. Думаю о Лео и тех снах, что он боится увидеть. И еще думаю, как хочу, чтобы Люси нашла слова, после которых я буду думать о себе иначе. Я хоть сейчас нарисую, как она их говорит, но что это за слова, я не знаю.
Лео въезжает на стоянку такси и кричит из фургона:
— Если ты с нами, залезай! Нам пора. Нам давно пора!
— Ты что, ничего не скажешь? — обращаюсь я к ней, но она глуха, как стена. Лео сигналит и кричит, но не могу я уйти, пока она не ответит. — Или это так важно?
Губы ее приоткрываются, а Лео все сигналит, но если она скажет то, что я хочу, чтоб она сказала, ни в какой фургон я не полезу.
— Важно, — говорит она.
И все птицы с моей стены падают наземь. Я вижу, как они валятся с неба и лежат лапками вверх.
Земля усыпана ими как снегом. Скоро я нарисую опустевшее небо и попадавших птиц. Рисуя, я буду знать, что есть вещи похуже, чем быть захлопнутым в банке. Не быть нигде.
— Тень, — бросаю я, и по глазам вижу, что это он и есть. Я смотрю на него, и ночные события сходятся один к одному. Краска у него на руках, на одежде, на ботинках. Как он знал, где искать стены с рисунками. Как Лео, Дилан и он обменивались взглядами. Как я сказала, что у меня это будет с Тенью, а он рассмеялся. Как я сказала, что у меня это будет с Тенью, а он рассмеялся... Последний эпизод вертится в голове снова и снова.