Умная Руфь понимала всё с полуслова и делилась с Эсфирью женскими секретами, опытом. Всё, что открывала для неё Руфь, было на вес золота.
По средам обычно приходил Марк, с порога спрашивал, брезгливо выпятив нижнюю губу:
– А где Гриць? Шо его ещё нету?
– Папа, ну Гриша же работает, ещё у него пионеры и он член краеведческого кружка! – отвечала Эсфирь.
– А шо я такого спросил? Конечно, у него пионэры, он член краеведческого кружка… Главное, шоб он не забыл, что он член твоего кружка, доню!
– Папа! – вспыхивала румянцем Эсфирь – Ну как ты можешь такое говорить?
– А шо я такого сказал, доню? Так вы придёте в субботу или как?
– Конечно, придём, папочка, конечно! – Эсфирь целовала папу.
Папа тысячный раз целовал Идочку.
Похожа внучка была на его Руфь, как две капли воды. Девочка смотрела на него снизу вверх и улыбалась ему непостижимой Руфиной улыбкой. Улыбка обнимала весь мир вокруг девочки, и мир целиком принадлежал ей – такой силой обаяния была наполнена эта улыбка.
Марк опять склонялся к маленькой девочке, целовал её в нагретые солнцем волосики:
– Миф а диар копф! – и, успокоенный, уходил дожидаться благословенной субботы.
А Гриша стремительно взлетал вверх по партийной лестнице. Он уже был правой рукой секретаря парткома военного госпиталя. По вечерам он шептал Эсфири, помогая перетирать вымытую посуду:
– А я им сходу так и сказал, мол, не имеете права, трудовой кодекс, конституция, заветы Ильича… И всё в таком духе! – слышала в своей кроватке маленькая Идочка.
Семья была счастлива своей причастностью к жизни страны, пронзительной любовью к дочери. Опека Марка и Руфи была мудрой и ненавязчивой. С балкона перед ними расстилался Крещатик, и в дни революционных праздников был он принаряжен и прекрасен необыкновенно.
Идочка уже ходила в школу. Учёба давалась легко, а досуг был заполнен до краёв музыкой. Иду, не надо было усаживать за фортепьяно с песочными часами на страже. Проблемой было вытащить её из-за инструмента.
Вне музыки она не жила даже. Когда готовила уроки в общеобразовательной школе, постоянно что-то напевала, накручивая на карандаш свои роскошные чёрные косы-кудри.
Начались каникулы, и семья собиралась на юг.
А двадцать второго июня гитлеровские «Люфтваффе» бомбили Киев. Ужас и паника, погибшие люди и взорванные дома, и горе, горе, одно сплошное горе! Гриша поднял все связи, запихнул жену и дочь в эвакуационный эшелон, а сам остался в Киеве на подпольной работе.
В Томск, куда отправились Эсфирь с Идой, Руфь с Марком отказались ехать наотрез. Старший сын Борис ушёл на фронт. А они остались стеречь квартиры, имущество своих любимых детей и двухлетнюю внучку Машеньку, дочь Бориса.