Жизнь в эвакуации сахаром далеко не была. Нехватка продуктов, бытовая скученность, изнурительная работа в военном госпитале. Но была относительная безопасность эвакуационной территории.
Жили в бараке, продуваемом насквозь северными ветрами, причём роза ветров не утихала ни на день, независимо – было на дворе солнце или ненастье. Судьба загнала в один барак людей разных, страсти кипели в этом большом сарае шекспировские. Эсфирь с Идой ходили полуголодные.
А рядом за ширмой оборотистая госпитальная судомойка набивала литровую банку сливочным маслом, уворованным, конечно, у раненых бойцов. Набивала так яростно и плотно, что в один прекрасный момент банка треснула, раскололась мелкими брызгами стекла внутрь, и масло нельзя было есть.
Можно было только на него смотреть и плакать над ним. И та рыдала за ширмой по этому маслу, как по убиенному. Идочка пугалась, спрашивала:
– Мама, она так плачет! Может, ты сходишь, успокоишь её?
– Пусть поплачет, доченька! Она ж не по людям плачет, не по мужу убиенному, а по куску масла ворованного! Это кукушкины слёзы. Не обращай внимания!
– А что такое эти кукушкины слёзки, мамэлэ? – спрашивала Идочка.
– А это, доця, когда люди плачут о ерунде всякой, а главного не видят, или не главное оно для них вовсе! Долго объяснять, вот вырастешь, и сама поймёшь, что главное, а что – так, пустяк!
Ида недоумевала, а Эсфирь относилась ко всему равнодушно-спокойно. Она как будто заснула в эвакуации, как муха в спячке. Волновали её только весточки от Гриши, молчание Руфи и Идочкины руки. Их гибкость, пластичность и теплоту надо было сберечь, во что бы то ни стало.
Руки перевязывались бинтами, потом оборачивались фланелевой материей, а сверху натягивались тёплые рукавицы. Только так Иду выпускали на улицу. Если девочка обморозит ручки, карьера пианистки будет зарублена для неё на корню.
Работала Эсфирь в госпитале санитаркой. Домой ничего не таскала и презирала тех, кто объедался на госпитальной кухне за счёт раненых. Ела она только самую малость. Так, чтобы не протянуть с голоду ноги. И была счастлива уже тем, что могла угостить Идочку стаканом чая с куском чёрного хлеба, когда та приходила встречать её с работы.
А Григорий в своём подполье постоянно балансировал на лезвии ножа. Он рисковал жизнью каждый день, и каждый день мог стать последним его днём. Жил он в землянке, мёрз и недоедал. Но с ним были товарищи, положение многих из них усугублялось ещё и тем, что они не знали, что с их родными и где они.
Гриша же знал, где его родные. Его девочки в относительной безопасности в далёком Томске. А его любимые Руфь с Марком уже почти полгода, как ушли в Бабий Яр. Ушли безвозвратно, с маленькой Машенькой на руках.