– Эй ты, немец, зови свою фрау, разговаривай с ней! Говори, чтобы тужилась, ну! Тужься! Тужься! Еще давай! Переводи!
Я молился подсказанными мне словами; ублюдочная покаянная тоска бессилия помочь, хоть что-нибудь сделать своими руками, неутолимое, глухое одиночество рвались из меня, точно зверь, точно вой, сливаясь с криком Тильды, текущим сквозь меня, и вот из кровавого зева полез, выдавливаясь, распухая, обмазанный слизью синюшный пузырь – не могущий ни лопнуть, ни сдуться, до какой-то нетвердости чистый и нежный, но при этом всесильный, раздвигающий и разрывающий все по дороге на свет. И вот уже в руках Лейбовица блеснуло что-то цельное, размером со щенка курцхаара, нет, меньше, с морщинистыми ручками и ножками. Неподвижное в страшном безволии, будто не дышащее… Шевельнулось и пискнуло!
Но ничего не кончилось для Тильды: в ней был еще один такой же – задыхавшийся, в моем дикарском представлении лежащий много глубже, невыдавливаемый, и по движениям Лейбовица я понял, что самое для Тильды страшное и вправду только начинается.
Просверливаемый криком собственного первенца, я смотрел, как большие волосатые руки Лейбовица режут и отворачивают сине-белую кожу, которую я столько раз целовал; как, погрузившись глубоко вовнутрь, находят мое сердце и разом выжимают из него всю кровь… а потом воздевают над синевишневой мокрой слизистой ямой застекленного глянцевой смазкой детеныша. В первый миг он мне кажется черным – не бывает младенцев такого багрово-чугунного цвета. И ничтожных таких не бывает. Он весь помещается в двух ладонях Лейбовица. Морщинистые ручки, ножки его дергаются – с парного и мокрого сизого тельца летят студенистые брызги. Перекрученная пуповина вытягивается из разрезанного живота, как огромная недоваренная макаронина. Лейбовиц с приметным усилием перерезает ее. Движением обученного пользоваться столовым ножом человека…
Я держу потрошеную Тильду за безвольную, точно бескостную руку, и рука ее будто бы протекает сквозь пальцы, и дыхание Тильды расплавляет меня, рот ее пышет жаром, и мне кажется, что, получив свою дозу морфина, она ничего уж не чувствует, погружаясь в беспамятство вместе со мной, но последнее, что слышу я перед самым погружением в беспримесную благодарность, – это тонкое-тягучее, гневное повеление Тильды:
– Покажите мне их…
7
Зворыгин их увидел. Они шли косяками – точно рыбы в сияющем голубом океане. Каждой черточкой облика выражавшие гордый, бесхитростный вызов на бой, островерхую тягу буденновских шлемов и русских церквей в безначальную вышнюю пустошь.