Длиннотелые стройные «Илы» чуть не скашивали животами шелковисто-зеленые всходы озимых и побеги пахучего бражного хмеля, безудержно прущие из напитанной жизнетворящими соками бархатистой земли; буревыми волнами пролета бугрили травянистое море; стремительно скользящей коршунячьей тенью накрывали изломанные вереницы обгорелых немецких самоходок и грузовиков на изрытых воронками и горбатых торосами, как в ледоход, автострадах. Сверху их прикрывали серебристо-стальные и сочно-зеленые «МиГи», в нерушимом своем стайном пеленге просекающие купоросноослепительную синеву. А в далеких высотных глубинах с шершневым рассудительным гулом величаво-медлительно плыли станицы дальнобойных больших «Петляковых».
Они даже как будто не шли убивать, не господствовали – кроме них, никому места в воздухе не было, как на новой ступени эволюции видов. Все живое крылатое в мире могло быть теперь только с красной звездой, а не с черным крестом.
Парадный пролет краснозвездных машин три раза утюжил деревню Срну, и каждый раз такая лютая тоска брала зворыгинское сердце, что он не мог ни говорить, ни видеть, ни дышать. Неизъяснимое клокочущее торжество было слито в его существе с настоявшейся горечью, с назревавшим полынным предчувствием разъединенности – так журавль с перебитым крылом внимает призывному трубному кличу своих свободных в отлете собратьев, так тянется к солнцу, но жухнет от зноя, безжизненно клонится к черствой земле, гниет на корню вызревающий колос.
Лежавший рядом с ним за каменной оградою Соколиков три раза вскакивал, прямился, как придавленная колесом освободившаяся ветка, взлетал душой в погоне за своими, вырываясь из цепких смирительных рук, и не мог закричать, лишь хрипел перехваченным горлом: «На… Наши… Наши! Наши! Братушки! А я… Я теперь уже не повоюю».
Было утро 9 мая. На затянутом чадной кисеею шоссе бесконечной раздерганной стежкой тянулись обгорелые остовы развороченных и опрокинутых грузовиков, тягачей, легковушек, обломки телег, зловонные, раздувшиеся трупы лошадей и порезанных с воздуха фрицев: в камуфляжных накидках и серых мундирах, с петлицами эсэсовцев и красными лампасами штабистов, в подкованных кургузых сапогах и высоких десантных ботинках, лежащие в россыпях стреляных гильз, прижаренные к собственным машинам, точно шкварки к забытым на огне чугунным сковородкам. Тяжелый сладкий запах мертвечины тек от них, над смуглосиними и желто-восковыми одутловатыми их лицами роились во множестве жирные изумрудно-зеленые мухи.
Залегшие по сторонам шоссе, как зверобои, бойцы колтаковской спецгруппы сперва методично косили бегущих, щепили, дырявили, жгли трехосные грузовики и штабные машины, а потом уже просто стреляли поверх ослепленных голов, сбивая опоенных даже не страхом, а смертной усталостью фрицев в дрожащие кучки, порой насилу разжимая закоченевшие их руки на цевьях и прикладах винтовок и загоняя безоружных в ближнюю большую ригу под замок.