Табунки пехотинцев теперь продирались сквозь лес, забирая подальше от смертной дороги; как оглохшие лоси на острые сучья, натыкались на черные дула, обмирали, ломались в коленях, воздевали дрожливые руки и плакали, заклиная: «Нихт шиссен, их бин дойче зольдат, нихт фашист!» Трясущихся обезоруживали и отпускали, верней, даже гнали на запад – умять в трех больших деревенских сараях такую массу пленных было невозможно.
На востоке, за Глинско, откуда молотильными катками по огромному гуменному посаду еще вчера катился орудийный гром, теперь с какой-то добивающей поспешностью – «тяп-ляп» – стучали пулеметы; будто с возу дрова, грохотали и валились в низину нестройные залпы да трещали разрозненные автоматные очереди, словно лопалось жарево на сковородках, переставляемых с конфорки на конфорку… И вдруг, как сапогом на горло, наступила тишина – какая-то иная, небывалая, исполненная затаенного до срока торжества, предгрозовая, а верней, предродовая тишина. Она настыла, отвердела до замещающего плоть и воздух звона и взорвалась, вскипела неумолчной пачечной стрельбой, и Зворыгин вдруг понял, что потоки свинца хлещут вверх, в пустоту, в неприступное и нерушимое вечное небо, безудержно выметываются к солнцу, как вода в роднике под напором глубинных ключей; бьют отвесно в зенит, уходя в наслоения кучевых облаков, в безучастную вышнюю синь-целину, которую надо сейчас пропороть до самого солнца, насквозь, которая тоже должна сейчас вместе с нами запеть. Так еще не владеющий речью, не умеющий толком сказать, чего хочет, ребенок выбрасывает из кроватки погремушки и колотит своими зачаточными кулачонками по полу, привлекая внимание матери, мира – посмотри на меня!
Литым, неотвратимым ревом-стоном разрождающихся первым словом людей принесло к партизанским позициям ползавшего на разведку Свинцова. Петухом он вспорхнул на ограду и свалился кулем в подхватившие руки, задыхаясь от хриплого смеха, и с минуту не мог говорить, вонзив косой, неуловимый взгляд в ревущее, перекипающее в крике и стрельбе, бросающее шапки в воздух маленькое море. Три раза пытался сказать об увиденном и задыхался – обтянутое кожей острое лицо пронизывала судорога.
– Наши… – выдавил он наконец. – Наши в Глинском стоят… батальон… кулешок варят наши… Разопрело, поди, уж пшенцо… – И, вскочив, заорал воскресающим командирским поставленным рыком и клекотом в горле: – А-атряд! В походную колонну… па-авзводно… становись! На соединение с частью родной Красной армии… – Истончившись до сипа, грозный рык оборвался, и Свинцов, отдышавшись, тягуче и хрипло запел: – По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год!..