– Выходит, все. Отползали свое. – Полулежащий за оградой бритолобый Колтаков неверяще погладил запыленную траву и, блеснув на Зворыгина, всех свинцовыми дробинами раскосых хищных глаз, крикнул детски срывавшимся голосом: – Встали! Прокудин, связь с бригадой. Сообщай…
В первый раз за все время лесного бытья не таясь и как будто не в силах разжать каждый мускул тяготевшего долу зверино сторожкого тела, слыша только чугунный набат своей крови и не чувствуя тяжести собственных убыстряющихся вслед за сердцем шагов, они гуськом пошли вдоль захламленного немецкими останками шоссе, а потом развернулись в табунную лаву на покрытом густой малахитовой молодью солнечном поле.
– Помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки, – хрипел с остервенением Свинцов, замолкал, захлебнувшись колючей водой, дрожал отвисшей челюстью и снова начинал, едва лишь перехваченное горло немного отпускало: – Если в край наш спокойный хлынут новые войны…
Навстречу валами катился клокочущий рев, и, утверждая человеческую справедливость в мире, враздробь, неугомонно и взахлеб стучали автоматы и винтовки – как будто птицы всего света разрывали ослепительно синюю бездну торжествующим клекотом и пересвистом.
Весь – обнажившееся сердце, Зворыгин вбирал, пил, вдыхал линялую выцветень, бель, желтизну, весеннюю зелень родных гимнастерок и ватников, зеленые звездочки над полевыми матерчатыми козырьками и разноцветье орденских колодок на груди, запах острого конского и мужицкого пота, разбухшей пшенной каши в дымящихся походных кухнях и солдатских котелках, ременной амуниции, Моршанской, «Беломора», запревших портянок, разбитых сапог, костерного дыма и пороха, въевшихся во все поры кожи и складки одежды, – опьяняющий, терпкий, неделимый дух русского воинства, которого не мог ни вспомнить, ни забыть; оранжевые ореолы пламени вокруг автоматных стволов, воздетых, плюющихся в небо, железные пальцы, тиски раздавленных работой мозолистых и твердых, как копыто, растресканных, ногтистых черных рук, полноводную русскую речь, обволокшую тело материнской утробой и текущую в них, отщепенцев, как клей, которым можно все скрепить и возродить, как развалившуюся мебель.
Он видел в упор молодые и старые, кирпично-бурые и нежно-розовые лица, расщепленные рвущимся криком, победным оскалом, озаренные светом безжалостной радости, что была тем сильнее, чем горше память о пережитом; в морщинах у глаз, как смола в растресках древесной коры, блестели наконец-то проступившие безудержные слезы больших, ожесточившихся, бесслезных и плакавших только от боли людей.