В квартире на третьем этаже их ждали. В большой комнате им навстречу поднялся с дивана смуглый господин в изящной визитке и с улыбкой, как старому знакомому, протянул руку Михайлову. Господин был в золотых очках с синими стеклами, с бородкой, очень красившей его узкое, сильно суживающееся книзу лицо с большим лбом и большими спокойными, как бы усталыми глазами. Повернувшись к спутнику Михайлова, он представился:
— Клеточников Николай Васильевич.
Тот в свою очередь назвал себя, но очень неразборчиво, Клеточников, однако, не стал переспрашивать. Сели.
— Что же, Николай Васильевич, решились? — спросил, улыбаясь, Михайлов.
— Решился, Петр Иванович, — ответил, тоже улыбаясь, Клеточников.
— С год назад, когда мы с Николаем Васильевичем познакомились, — сказал Михайлов, обращаясь к Воробью, — а познакомились у кого-то из студентов-медиков, кажется у Шмемана…
— Да, у Шмемана, — подтвердил Клеточников.
— Мы с Николаем Васильевичем тогда рассуждали, — продолжал Михайлов, — есть ли какая-нибудь польза от деятельности нелегалов, не наносит ли она, напротив, вред общественному движению тем, что раздражает и ожесточает власть, заставляет усиливать полицейский надзор над обществом и тому подобное. А с другой стороны, можно ли в условиях России с положительной пользой действовать легально? Николай Васильевич тогда очень стоял за легальные действия, с этой целью, кажется, и в академии учился, хотел стать врачом и поселиться в деревне, лечить народ и влиянием на местную жизнь поднимать уровень среды. Не агитировать в народе, а примером своей жизни и трудом содействовать культурному развитию народа. Я правильно передаю, Николай Васильевич? — посмотрел он с улыбкой на Клеточникова, тот с улыбкой же кивнул. — Что же заставило вас передумать? Я слышал, вы ушли из академии?
— Да, ушел.
— Вы на каком курсе были? — спросил Морозов.
— Я и года не проучился, — ответил Клеточников. — Первый семестр прилежно занимался, а потом, после Нового года, было уже не до занятий. Я еще до экзаменов уехал из Петербурга… Вы ведь знаете, как начался этот год. У нас в академии вся жизнь переместилась в читальню и квартиры, где можно было дебатировать. Когда Засулич освободили, я был в толпе на Шпалерной и шел за ее каретой. Чуть ли не на моих глазах стрелял в жандармов и погиб бедный Сидорацкий. Потом эти известия с юга — аресты, казни… История повторяется, — сказал он вдруг со странной усмешкой. — Нечто подобное уже было, больше десяти лет назад. Также что-то надвигалось, готовилось, и я оставил учение, не кончив курса, я тогда учился в университете. Это было за год до покушения Каракозова. Но обстоятельства… мои собственные… были иные. Бывают времена, — сказал он после короткой паузы, со сдерживаемым волнением, очень искренне, — когда жизнь так концентрируется, что дни и часы делаются по значению, по влиянию на будущее равны месяцам и годам. Рядовое в обычное время событие в такое время приобретает особый вес. Когда думаешь об этом и думаешь о своей жизни, приходит в голову все перестроить.