Только желание показать всем, как вообще несостоятельны Ваши приговоры, заставляет меня писать человеку, старавшемуся разжечь международную вражду, опозорившему своё имя ликованием над разбоем и убийством и запятнавшему себя ложью и клеветой. Но, решившись на шаг столь для меня неприятный, не могу не выразить здесь презрения, которое внушают всем честным людям жалкие усилия Ваши и Вам подобных к поддержанию невежества и насилия. Правда, удалось Вам на некоторое время разбудить зверские инстинкты и фанатизм русских, но ложь и обман долго торжествовать не могут. Толпы изгнанников наших разнесли в самые глухие уголки России истинные понятия о наших усилиях и о нашем народе. Появление их повсеместно было красноречивым протестом против лжи, рассеиваемой официальными и наёмными клеветниками, и пробудило человеческие чувства в душе русских.
Симпатия эта послужит основанием возрождения русского народа, и да будет она укором для Вашей совести, если только её окончательно не потушило пожатие царской руки...»
Через месяц письмо Домбровского напечатал «Колокол», и весь мир узнал о Каткове-подстрекателе и благородстве русских, не поддавшихся на его гнусные призывы.
Много бы я сейчас дал, подумал Толстой, чтобы объясниться насчёт моего одесского тоста. Но к чему мне начинать разговор, если мой противник от него уходит? Я открыто высказал в речи то, что думаю, и не опускаться же мне самому до брани, особенно когда мой оппонент трусливо прячется от спора. Спасибо, что не отказал поместить в своей газете объяснение по поводу запрещения «Иоанна» на одесской сцене. Что же касается стихов...
— Я постараюсь вам, Михаил Никифорович, кое-что переслать через нашего общего друга Маркевича. Однако заранее прошу прощения, если что-либо покажется вам не совсем, на ваш взгляд, подходящим.
Пожал протянутую руку, поймал взглядом мутность водянисто-голубоватых глаз и тут же подумал о том, что с трудом удерживает себя от того, чтобы не рассмеяться, как когда-то, уходя от Дубельта. Ибо в голове помимо воли, как-то сами собой, начали возникать и составляться стихотворные строчки, которые, подумал он, теперь обязательно следовало бы послать Маркевичу:
Друзья, ура единство!
Сплотим святую Русь!
Различий, как бесчинства,
Народных я боюсь.
Катков сказал, что, дескать.
Терпеть их — это грех!
Их надо тискать, тискать
В московский облик всех!
Ядро у нас — славяне;
Но есть и вотяки,
Башкирцы, и армяне,
И даже калмыки;
Есть также и грузины
(Конвоя цвет и честь!),
И латыши, и финны,
И шведы также, есть...
Страшась с Катковым драки,