Едва в конце широкой липовой аллеи раздался перезвон дорожных бубенцов и тройка устремилась к дому, первым из дверей на крыльцо вышел Толстой. Выпрыгнувший из коляски Андрейка бросился к нему и повис на шее.
— Ну-ка, дай тебя как следует рассмотреть! — радостно воскликнул Алексей Константинович. — Какой же ты, право, красавец. Софи, посмотри, дорогая, как вытянулся и возмужал наш гардемарин. Быстро, быстро, Андрейка, в свою комнату — и переодеваться! Сразу же едем в лес — дичь ждать не станет.
— Тол-стой! — недовольно и строго протянула Софья Андреевна. — Ты не находишь, что поступаешь неразумно? Мальчик только с дороги, погляди, как он бледен, да и ты сам едва перемогаешься со своим свистящим дыханием. Сейчас — всем к столу! И ты, Андрейка, чтобы вышел в парадной форме.
Семнадцатилетний Андрей и в суконной матросской форме, в которой был в дороге, выглядел высоким, ладным красавцем, а когда явился к столу в чёрном мундирчике, тётя Софи и мисс Фрезер не смогли удержать восторга. Были они обе в вечерних строгих туалетах. Доктор Кривский, Андрейкин отец Пётр Андреевич и дядя Николаша — во фраках. Неужели специально в честь его приезда? Ах да, Алексей Константинович писал ему, что с некоторых пор Софи завела в краснорогском доме порядок — к обеду и ужину всем являться как на приём. Исключение допускалось лишь для самого хозяина — Алексей Константинович мог приходить в столовую так, как и работал в своём кабинете, — в домашней куртке, и рядом с прибором ему позволялось держать листок бумаги, чтобы он мог в любой момент записать возникшую в его голове фразу, предназначенную для его сочинений, или стихотворный экспромт.
Разговор за обедом возник семейный — Андрейку наперебой принялись расспрашивать, как он провёл зиму и весну в своём морском корпусе.
Тётя Софи к тому же всё время сокрушалась бледностью его лица, которую особенно подчёркивали чёрный цвет мундира и колеблющийся свет многочисленных свечей. Андрейка же, отвечая, не сводил глаз с тёти, отца и дядьёв, с сестёр Софьи и Нины и брата Юры, которым он несказанно был рад.
Как быстро летит время. Кажется, вчера это было: пятилетний мальчик с тоненькой шеей, в коротеньких штанишках и белой блузе с ярким голубым бантом, приехав с отцом, сёстрами и братом, с учителями и гувернёрами из пензенских степных краёв, впервые в своей жизни увидел огромные, бескрайние леса и даже растерялся. «У-у, — заплакал он, уткнувшись лицом в подол теги Софи, — страшно посмотреть вверх: неба не видно». Действительно, макушки деревьев даже в широких аллеях так густо сплелись в вышине, что закрыли собою солнце и облака. Но таинственная жизнь леса — разных козявок, муравьёв, букашек, наконец, ящериц, ежей и мелких грызунов — вскоре так увлекла Андрейку, что он всё дальше и дальше уходил от дома за деревья, в кусты и даже в чащи, всякий раз делая для себя потрясающие открытия. То он увидел огненно-рыжую белку, мелькнувшую с ветки на ветку, то поразила его воображение огромная, с длинными крыльями птица, бесшумно парящая в поднебесье, то зачаровывали яркие, никогда не виданные им прежде, точно отлитые из фарфора, мелкие белые чашечки ландышей.