Сверчок, как прозвали арзамасцы племянника Василия Львовича Пушкина, совсем недавно закончил Царскосельский лицей и начал службу в Коллегии иностранных дел. Но не блистательная судьба раскрывала объятия восемнадцатилетнему лицеисту — он жил в мире придуманном, поэтическом, сулящем не выгоды карьеры, а скорее бедность. Посему дома не ладилось — ссоры, скандалы с отцом, считавшим каждую копейку...
Маска повесы помогала скрывать невзгоды. И она же, маска безалаберного ветреника, надёжно прикрывала от стороннего ока сокровенную жизнь души, бегущей в горние выси поэзии.
Ещё до того, как Тургеневы представили Перовскому их молодого друга, Вяземский сообщил:
— Вот познакомим тебя с чертёнком — какие стихи, какая бестия! Я всё отдал бы за него, движимое и недвижимое... А надобно его посадить в жёлтый дом: не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших. Ха-ха! Василий же Львович не поддаётся: прочитает стихи племянника, потом — свои. А по стихам — он сам ему племянник!
Жуковский ронял благоговейно:
— Чудесный талант! Он мучает меня своим даром — милое живое творение. Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому гиганту.
Слышал и от Уварова: он как попечитель Петербургского учебного округа два года назад сидел на экзамене в лицее за столом рядом с графом Алексеем Кирилловичем Разумовским и Державиным. Тогда этот отрок прочёл «Воспоминания в Царском Селе», которые проняли до слёз Гаврилу Романовича.
— Между прочим, мы с графом после экзаменов советовали Сергею Львовичу, отцу Александра, образовать своего сына в прозе. Всё ж совет министра. Можно было и прислушаться. К тому ж проза как таковая приучает к соразмерности мысли и чувства, образует сдержанность.
Взрывался Тургенев Николай:
— Не того желать надобно — не охлаждения, а воспитания чувств! Они, они — основа гражданственности! Да ещё — критический разум, который вам, просвещенцам, только бы пригладить да замутить в молодом сознании.
— Ну, меня ты, Николя, не заподозришь, надеюсь, в гасительстве мысли и чувств, — Уваров брал под руку республиканца. Тот криво ухмылялся и, извинившись, ковылял к себе в кабинет. Все знали: пишет исследование по финансам. Тревожить его в эти минуты было не след. Только для Александра Пушкина делал исключение: впускал к себе в любом часу и мог говорить с ним допоздна.
Перовский готов был без конца слушать и слушать всё, что выходило из-под пера Александра. Млел, восхищался. А вот серьёзного разговора вроде не получалось — всё сворачивалось на шутки.
В полушутливой манере вырвалось у Александра однажды: