Рука отдернулась.
— Вы подонок, — слова выговаривались с трудом.
Багровая физиономия нестерпимо резала глаза. Он шагнул вперед. Но еще раньше человек отскочил и нырнул в узкий просвет переулка.
Сердце билось рывками. Часто-часто, будто боялось опоздать. И замирало, останавливалось. Он хватал воздух губами. Вкус табака во рту прошел. Он боялся расплакаться, щипало глаза.
Шарик тихо и осторожно тянул его за палец.
— Александр Степанович! Грин!
Он остановился. Давно никто не называл его по имени и отчеству. Давно он не был Грином, писателем Грином. «Красноармеец Гриневский». «Больной Гриневский». Так не могло продолжаться, что-то должно было произойти.
— Артамон Петрович?
Они обнялись — неуклюже обхватили друг друга за массивные в одежде плечи.
— Вы совсем изменились, — сказал Грин. — Я не узнаю.
Когда-то, если подумать, и не так уж давно, это был полный, удивительно подвижный человек. Крупная, сильная голова. И редкие волосы, уложенные в наивно безукоризненный пробор. Теперь волосы растрепались, но голова стала как будто еще крупнее, лицо резче. Руки — торопливые, бесконечно подвижные руки — теребили шарф. Шарф когда-то был белым…
— Вы тоже изменились.
— Себя-то я знаю. Третьего дня ночевал в квартире с зеркалом. — Грин усмехнулся: — «С его тощей фигуры уныло свисала шинель. Морщины заросли клочковатым кустарником, как расщелины в горах. А глаза тусклые, без выражения». Похоже?
— Наверно, похоже. Только не для меня. Я не барышня, фотокарточек с автографами не собираю. Сужу по книгам.
— И жестко иной раз судите.
— Судил. По должности критика. И полагал, по праву. Сейчас проще. Смотрю на книги и думаю: что-то оставлю, если придется нести на толкучку… Ну, да бог с ним. Скажите лучше: откуда вы? где вы?
— Откуда? Ах, да… С толкучки. Вот видите, шапку купил. А где я? Не знаю, право. — Грин устало махнул рукой. — Был в армии. Болел тифом. Сейчас — где удастся.
Он замолчал. Кружились стволы винтовок. Дороги, изъеденные грязью. Белые фигуры с носилками. Длинный и скучный, как старый роман, барак для сыпнотифозных. Он вздохнул: «Старый роман?» Разговор брел, спотыкался, как на ухабах. Революция, судьбы России, судьбы литературы… Почему они говорят с картошке, о тифе, о грязи на улицах? Разве всю жизнь не мечтал о необычайном один, разве умер в другом умный, все понимающий бес…
Но слов таких не было.
— Вы курите еще, Александр Степанович?
— Нет.
— Бросили?
— Это меня бросили. Курить-то нечего.
— А я, представьте, сам бросил.
— Жаль.
— Напротив.
Мягкий сверток лег в ладонь Грина, горячая рука сомкнула его пальцы.