— Два занятия вы пропустили, но это неважно. Я вам помогу.
И я вспомнил: мы познакомились в синагоге, он преподаватель иврита. Только иврита мне сейчас не хватало! Теперь уж просто толчок неприязни почувствовал я к нему.
— Вы думаете, он мне нужен?
— Иврит? — с огромным удивлением переспросил он. — Пригодится!
Ну как же, иврит нужен всегда и всем, не сомневайтесь. И чем радушнее
он улыбался, тем больше раздражался я.
— Знаете что? — неожиданно для себя сказал я. — Одолжите мне сто долларов!
О, как смутился этот, возможно, хороший человек!
— Да, да, — добивал я его, — сто долларов. А еще лучше сто пятьдесят. На полгода.
Интересно, что улыбка не сходила с его лица, но, конечно, температура ее менялась.
— Нет у вас ста долларов?
Он затряс головой, дескать, нет, нет и быть не может.
— Ну вот, а вы говорите — иврит. Ладно, на нет и суда нет. Прощайте.
Мы оба одновременно повернулись и пошагали своей дорогой. Чем-то я был доволен. Вот какой молодец.
Стыдно стало утром следующего дня.
Известно, что отношение к тогдашней перестройке — одобрительное или отрицательное — во многом зависит от поколения. Молодые — за, старые против. Но есть у меня знакомый старик, лет ему, наверно, за девяносто, однако говорливый и бодренький, так вот он — больше, чем за. То ли от возрастного легкомыслия и, следовательно, оптимизма, то ли досталось ему от советской власти, то ли просто от природного любопытства: а что будет дальше? Не хочу помирать, что-то будет, ох, что-то будет! — говорит он. Перестройка объединила или развела многих. Возникла тема, которая всех касается, и каждому есть что сказать.
Мы с Катей тоже иногда говорим обо всем этом. И если молодые люди легко и с удовольствием прощались с прошлым, то старики сопротивлялись и сдавали позиции постепенно. Сперва сдали Сталина, но за Ленина держались долго, еще дольше — за саму идею. Иные держатся до сих пор.
Советская история моей семьи довольно сложная и трудная, но сейчас не о том речь.
Конечно, наше общество остановилось и замерло на пути к новому светлому будущему, но, признаюсь, грядущая демократия страшит меня так же, как ужасает прошлое.
— Ну что, работу нашел? — частенько спрашивает меня дядя Петя, тот, который набил перловкой и макаронами антресоли, а потом завез их в деревню. — И не найдешь!
Он давно кого-то подозревает во мне, то ли демократа, то ли охлократа. При встрече всегда качает головой и произносит одну и ту же фразу: «Ох, доиграетесь!» У него четверо ребятишек, а моторный завод, где он работает дежурным слесарем, открывает свою проходную только три раза в неделю, — соответственно упала зарплата. И если прежде худо-бедно удавалось сводить концы с концами, теперь — нет. Теперь он регулярно ездит в далекую деревню, где у него остались какие-то родственники, и мешками везет оттуда картошку, бурачки, морковку. Человек он уже немолодой, лет под шестьдесят, а дети малые — женился поздно, и история его женитьбы стоит внимания.