– Это от жены-то законной? – сквозь зубы спросил Ефим.
Берёза не ответил, чуть заметно дёрнул краем губ. Ефим пристально смотрел на него. Но на бугристом, неподвижном лице атамана не выражалось ничего.
– Здесь, парень, не деревня твоя, а Сибирь, – наконец медленно, словно раздумывая, выговорил Берёза. – Всё с ног на голову встаёт. Сам разумей. Коли б она за тебя в деревне вышла – всю жизнь под свёкром со свекровью ходила бы, пикнуть не смела. К тому ж ты сам говорил: вы самые богатеющие на селе были, а она – голота рваная. Так ведь?
– Ну, так… – осторожно подтвердил Ефим.
– А здесь-то, глянь, наоборот всё. Устя Даниловна в почёт вошла. Доктор без неё и обойтись не может. Всё начальство к ней лечиться ходит. Давеча господину полицмейстеру почечуй зашёптывала, а он ведь давно мучается! Сына брагинского отходила! Того гляди вовсе на ноги поставит! А ты здесь кто есть? Варнак варнаком! Вон нас тут таких сколько железами брякает! Ну и понимай теперь: где ты и где она… На каторге баб и так мало. И бросовые бабёнки на части рвутся, а уж таких, как Устинья твоя…
– Она мне слово давала! Венчаны мы!
Берёза только свистнул: без насмешки, скорее с сожалением.
– Эх ты, парень… Да здесь таких венчаных да развенчанных полон завод! Говорил я тебе: баба всегда где лучше сыщет. Кабы вы в селе остались – она б от тебя никуда. А здесь – вовсе другой разговор. Ещё понимай, что срок у ней меньше, чем у тебя. На поселение раньше выйдет. И заживёт как знает, про тебя думать забудет. Потому и говорю: привыкай да смирись. Не ты один тут таков.
– Тебя послушать, так правды вовсе на свете нет, – сдерживаясь из последних сил, сказал Ефим. На скулах его прыгали желваки.
– Вестимо, нет! – даже усмехнулся Берёза. – Вот ты двадцать три года на свете живёшь – хоть раз эту правду видал? Хотя, пожалуй, ты-то видал. Когда барыню резал с кобелём её. Вот это самое правда и есть!
Ефим промолчал, передёрнул плечами. Даже сейчас, три года спустя, он не мог спокойно вспоминать тот страшный рассветный час. Ещё тёмную комнату, чуть заметную полосу света на пыльном полу, искажённое, синеющее лицо Упырихи, её вывалившийся изо рта язык… И сразу же – перекошенная от страха, толстая рожа Афоньки, и глухой удар топора, и кровь, хлестнувшая на обои, и густая волна тошноты, подкатившая к горлу… Ефим закрыл глаза, незаметно сглотнул.
– По-другому нельзя тогда было, – почти шёпотом, больше для себя, чем для Берёзы, сказал он. – Кабы не я, она Устьку убила б, Упыриха-то…
– А я разве что? Я и говорю: молодец. С барами только так Бог и велел. Я своего барина тридцать лет назад уходил. Так же, как и ты, топором по темечку вдарил – поминай как звали. И – на Волгу! Сперва у атамана Саврасого в есаулах ходил. Потом и свою ватагу собрал. И я тебе, парень, так скажу: только там, в ватаге, справедливость и есть.