– А я, пан Теодор, когда веру в людей теряла, все равно в Бога и его помощь верила. Значит, ты еще подалее меня зашел!
– Может, и подалее, да только ни к чему нам про это разговаривать. У меня – служба, у тебя – неволя. Каждый свое ярмо тянет…
– А сбросить ярмо не хочешь, сотник?
– Да как его сбросить, пани?
– Не государю своему служи – мне…
– Тебе? Я крест Михаил Федоровичу целовал, пани!
– Крест целовал? Детоубийце?
– Когда я крест целовал, царь наш еще детоубийцей не был. А присягу у нас на Руси не меняют…
– Неужто не меняют? – усмехнулась Марина. – Ваши бояре да дворяне из одного лагеря в другой как крысы бегали… То Димитру служили, то Шуйскому, то Тушинскому государю, а то и Яну Заруцкому! А Филарет ваш у нас в Тушинском лагере патриархом был! А в митрополиты Ростовские его еще Димитр убиенный пожаловал!
– Знаю я, пани, что на боярах наших клейма негде ставить, шельмы они редкие. Да только я государю юному слово дал.
– Что ж, рыцарю не пристало от слова своего отрекаться… Соблюдай свою присягу, рыцарь!
Марина отвернулась от сотника и обиженно замолчала. Смотрела на город, на купола церковные, на реку Коломенку, которая серебристой лентой струилась вдали, – словно в кудрях у красавицы юной запуталась… Узнице представилось, что она подходит к воде, близко-близко, зачерпывает ее ладонью, умывает лицо, и вдруг кто-то ласково, нежно прикасается к ее плечу. Она оборачивается. Это Янчик, совсем такой, каким его забрали от нее, только с петелькой на шее… И говорит он: «Матушка! Не плачь! Я – живой… Я у доброго Бога на небе!» Марина глухо вскрикнула и покачнулась, все поплыло у нее перед глазами: и церковные купола, и тихие улочки, уже освободившиеся от снега, и река, на которой растаял лед…
Сотник успел подхватить ее, она уткнулась лицом в его пахнущий пылью кафтан и зашептала, мешая польские и русские слова: «Янек! Янчик! Я тебе кохам, мальчик мой милый…»
– Привиделся тебе сынок убиенный? С ним разговариваешь? – догадался сотник.
– Так, пан, – еле слышно прошептала Марина.
Рожнов помолчал, посмотрел, как птицы устраивают в небе над церковными крестами веселый хоровод, а потом вдруг решился. «Она, не ровен час, еще руки на себя наложит, по сыну тоскуючи. А ведь грех это страшный, смертный! Солгать ей! Во спасение… Бывает же ложь во спасение, Господи?!» – подумал он. А вдруг и не ложь это вовсе? Шепчутся же на Москве, что жив-де воренок, ушел – то ли палач пожалел, то ли сам государь, то ли не его повесили, то ли не вешали вообще. Сам же Рожнов мертвого мальца в петле своими очами не видел!