Шахаббедина непросто было вывести из душевного равновесия.
— Не торопись со словами, димарх! Никто и не думает отбирать у тебя сына. Он просто приглашен ко двору султана на торжественный пир, только и всего.
— Только и всего?! — заорал мегадука, потрясая кулаками над головой посланника.
— А честь отца? Честь незатронутого жизненной грязью ребенка? Неужели этому похотливому животному, твоему хозяину, недостаточно своего необъятного гарема, слуг, виночерпиев, чесальщиков пяток? Пусть отправляется в конюшни и там сношается с лошадьми и мулами. Пусть делает все, что ему вздумается, но никогда…. Ты слышишь? Никогда….! Сына своего я на поругание не отдам!
Лицо главного евнуха посуровело.
— Остерегись своих гневных слов, христианин. Тебе оказана великая милость и не стоит опрометчиво отвергать ее. Может, по вашим варварским обычаям и оскорбительно для отцовских чувств приближать детей к любовным утехам правителей, но не следует забывать, что расплатой за строптивость у всех царей и во все времена являлась казнь упрямца. Подумай над этим, прежде чем вынести окончательное решение.
Нотар рухнул в кресло, как подрубленный в коленях.
— Мне нечего обдумывать. Лучше смерть, чем позор на все века. Скорее мне отрежут руки, чем я ввергну ими свое дитя на осквернение.
— Ты говоришь лишь об одном, тогда как второй….? — смотритель прищурил заплывшие жиром глаза.
Мегадука отмахнулся от него, как от назойливого слепня.
— Это твое последнее слово, димарх?
— Да! Ты — евнух, тебе не понять чувств отца.
Лицо Шахабеддина сморщилось и опало, как проколотый колючкой бычий пузырь.
— Я старался во имя твоего блага, грязный гяур. Но ты счел возможным оскорбить меня. Не знаю, как поступит с тобою султан, но от меня ты больше пощады не жди.
— Вон из моего дома! — заорал Нотар, вскакивая на ноги.
Шахаббедин медленно удалялся к выходу.
— Пока что из твоего! — бросил он напоследок.
Пиршество завоевателей началось во второй половине дня и продолжалось далеко за полночь.
Огни сотен факелов разгоняли ночную мглу; искры с треском вылетали из чадящего пламени, вились в воздухе хороводом огненных мушек, посыпая землю серым, почти невесомым пеплом. На стенах домов, окружающих площадь, плясали уродливые тени, то уменьшаясь в размерах, то вытягиваясь до пугающей величины. В огромных котлах варилось мясо; запахи крутого, щедро сдобренного пряностями бульона вызывал слюнотечение у проголодавшейся стражи, двойным кольцом оцепившей подходы к площади. Чуть поодаль забивали скот; жалобное блеяние овец и рев быков, предназначенных для заклания, эхом разносились вдоль пустынных, вымерших улиц.