«Ницше научил сомневаться!» От этой короткой фразы я пускаюсь в пляс…
Ничто так не вдохновляет того, кто пытается писать, как встреча с мыслителем – с мыслителем, который еще и поэт, мыслителем, который ищет живую душу вещей. Я вновь вижу себя обычным подростком, просящим у библиотекаря или иногда у священника дать ему некоторые серьезные книги – «глубокие», как я тогда говорил. Я вижу их удивление, когда произношу названия тех головоломных книг. И слышу неизменное: «Но почему ты хочешь именно эти книги?» – на что всегда отвечал: «А почему я не могу хотеть эти книги?» То, что я был слишком молод, недостаточно начитан, чтобы одолеть их, ничего не значило для меня. Я имел полное право читать что хочу и когда хочу. Разве я не родился американцем, свободным гражданином? Какое значение имел мой возраст? Позже, однако, я вынужден был признаться себе, что не понял, о чем шла речь в тех «глубоких» книгах. Или, скорее, понял, что меня разочаровали слабости изложения тех знаний, которые они в себе заключали. Как я жаждал проникнуть в их тайны! Меня влекло все, в чем была душа и мысль. Но я также требовал от автора, чтобы его стиль соответствовал тайне, которую он приоткрывает. Много ли книг обладают подобным качеством? Я пережил свое Ватерлоо на самом пороге жизни. Я берег свое неведение, как блаженный сон.
Способность сомневаться! Она никогда не покидала меня. Как известно, привычка сомневаться во всем делает человека мудрецом или скептиком. И еще безумцем. Положительная сторона сомнения, однако, состоит в том, что оно приучает человека к независимости мысли и мнения, заставляет обращаться к источнику.
И разве странно, что, читая Шпенглера, я по-настоящему понял, какими поистине удивительными мыслителями были мы в ранней юности? Несмотря на наш возраст и небольшой жизненный опыт, мы тем не менее умудрялись обсуждать самые сложные и важные жизненные вопросы. И с жаром и искренностью юности смело пытались разрешить их. Годы школьной долбежки убили то наше искусство. Как шимпанзе, мы учились задавать правильные вопросы – такие, на которые учителя могли ответить. Подобная софистика – фундамент общественного здания. «Университеты жизни»! Только отчаявшиеся выбирают такую науку. Даже художник склонен сходить со своего пути, потому что вынужден рано или поздно блюсти собственную выгоду.
«Закат Европы»! Никогда не забуду дрожь, пронизавшую меня, когда я впервые услышал это название. Это было как слова Ивана Карамазова: «Я хочу в Европу съездить… и ведь знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище…»