– Ну и что не едим? – бодро поинтересовалась Ефимовна, подошедшая, оказывается, к нашему столику. – Все же свиньям пойдет.
– Они как будто это будут, – буркнул Шорик.
Он уныло грыз поджаристую корочку, которую вилкой снимал с запеканки минуты полторы, демонстрируя тщательность сапера.
Ефимовна присмотрелась к моей физиономии, но, похоже, предпочла считать, что это я со сна такой опухший, – спасибо холодным примочкам, бадяге и солкосерилу, за три дня сделавшим малозаметными синяки и ссадины на открытых поверхностях моего организма. Классная наша завучиха сосредоточилась на Шорике.
– Бессовестный ты, Шор, – сказала Ефимовна. – Люди, между прочим, стараются, готовят и не из головы выдумывают, а согласно рекомендациям врачей, чтобы ты лучше рос, и головой своей в том числе. Вполне съедобно и довольно вкусно, кстати, получается.
– А сами-то чего не ели? – спросил Шорик, не поднимая глаз.
– Я как раз все съела, – оскорбленно сообщила Ефимовна, заметила, что не только мы дернулись поглядеть в сторону учительского столика, нервно поправила крупную фиолетовую брошь под шейными складками и добавила чуть громче и жестче: – И вообще, молод ты еще мне замечания делать.
Шорик подумал и спросил:
– А со скольки лет разрешается?
Ефимовна оборвала, конечно:
– Так, прекратили дискуссию, едим и выходим, в темпе. Еще старшеклассникам столы накрывать.
Шорик хмыкнул, с грохотом и плеском сгрудил обед на поднос и понес его свиньям – вытряхивать в бачки, в смысле. Я немного замешкался, дожевывая хлеб, и вышел из столовки снова одиноким. Это переставало мне нравиться.
С утра я очень не хотел, чтобы меня окружали пацаны с заботливыми вопросами про самочувствие и особенно про «что там было, как ты спасся». Не хотелось мне ни трястись, ни чинарики стрелять, ни отвечать, ни общаться. С теми, кто меня бросил и сбежал, особенно. А остальных это колыхать не должно.
Не колыхало, по ходу, вообще никого. Саня пару раз проскочил вдали, не взглянув на меня. Стесняется, мстительно подумал я раз и другой. А теперь обнаружил, что как-то уперто он стесняется. И он, и все остальные.
Саня стоял у окна и беседовал с Ленариком. Ленар был обычный – спокойный и неторопливый, только левая рука прицеплена к шее марлевой веревочкой. Из расстегнутого рукава школьной куртки высовывался краешек гипса, похожий на пересохшее мыло.
Я подумал, улыбнулся и направился к ним – с Ленариком-то мне нормально побазарить ничего не мешало. Но Ефимовна успела первой.
Она перестала вполголоса отчитывать мелкую девчонку, которая, молча рыдая, выдирала из ушей сережки, велела ей умыться, удовлетворенно проследила за тем, как девчонка бежит, прикрыв мокрое красное лицо кулаком с сережками, увидела Саню с Ленариком и строевым шагом двинула к ним. Подошла, оглядела и провозгласила: