Он так подписывался: шин и тав, крючковато, небрежно…
Если запрещать, будет еще хуже. А не запретишь, подпольное саббатианство захлестнет неученых евреев своими тлетворными водами — рассуждал Нехемия Коэн. Но что выбрать из этих двух зол, одинаково ему отвратных?
Душить саббатианцев или подождать, пока весенним потоком не вынесет труп врага к твоим ногам?! Сжигать в железной печке еретические молитвенники, где напечатаны три песнопения Шабтая и особая молитва, читаемая только когда придет Машиах?! А в молитвенниках, как и во всей литературе саббатианцев, едва ли не на каждой странице упоминаются сакральные Имена, поэтому их нельзя ни предать огню, ни осквернить какими-нибудь способами, разве что спрятать подальше от любопытных глаз.
Рабби Нехемия Коэн даже не подозревал, что стал мыслить теми же категориями, что и патер Несвецкий, бич еретиков, противник всякого инакомыслия. Только иезуит боролся за единство католиков, а раввину очень хотелось добиться такого же единства иудеев. Объединяло этих двух разных людей общее негодование раскольниками — и мучительно переживаемые тайны прошлого.
Нехемия Коэн со страхом вспоминал, как ему в ночь с 5 на 6 сентября 1666 года пришлось бежать к султану в тюрбане, потому что стража не пустила в покои человека в еврейском головном уборе, странном для турок, из-за чего Коэна тоже записали в «хитаслеми». В те минуты он не задумывался, что бегать в тюрбане недопустимо для еврея, это породит массу ненужных предположений. А когда понял, было уже слишком поздно: дело сделано.
Слухи о том, будто Коэн в Стамбуле публично отрекся от веры отцов, носился по городу, понося Шабтая, а заодно с ним раввинский иудаизм и «Шулхан арух» Иосифа Каро, называя себя мусульманином, никуда не делись. Свидетели этой истерики были живы, охотно рассказывая про Коэна небылицы всем желающим, а те уж передавали их слова, истолковывая на свой лад. Сплетни, будто Коэн тайно принял мусульманство, подражая Шабтаю Цви, исчезали из оборота на некоторое время, чтобы затем вновь появиться.
У патера Несвецкого тоже оказалась своя тайна, но не мистическая, а обыкновенная любовная: иезуит давно и безнадежно любил пани Сабину… Когда та еще была незрелой девочкой-подростком, не пани Сабиной, холодной и недоступной, но резвой Сабинкой, тоненькой, чуть неуклюжей, большую часть года она жила не в Львове. Летом Сабинка приезжала из пансиона, влетала в дом, обнимала соскучившихся родителей и братьев. Затем она собирала подружек и устраивала с ними странные представления. В лунную июньскую ночь фантазерка изображала нимфу, выходившую из черных вод заболоченного озерца. Раздевшись догола, прекрасная шляхтянка становилась на край озера, освещаемая луной. Тело ее покрывалось мелкими гусиными пупырышками, блики лунного света отражались мертвенно-бледной кожей, делая Сабину похожей на только что утонувшую.