…Уже писалось об этом – как Высоцкий играл Гамлета под занавес собственной жизни. Совсем больной, он был собран, экономен в красках, обостренно точен в диалоге и опять беспощаден к себе и к партнерам: летом 1980 года спектакли шли «на полную катушку». Даже когда за кулисами наготове ждала артиста «скорая помощь» и в сцене «мышеловки» мы изо всех сил делали вид, что «принц» отсутствует на сцене не по причине сердечного приступа, а по воле автора… Владимир возвращался, спектакль продолжался; а 18 июля 1980 года мы переодевались, и звучали привычные остроты насчет того, что в такую жару принц и король могли бы укокошить друг друга и в первом акте…
Через девять дней, в День театра по программе Олимпиады, предстояло сыграть «Гамлета». А оказалось, что 27 июля – канун похорон, и особой милостью руководства нам разрешили ничего не играть «вместо», а провести траурный митинг. А на сцене друг Высоцкого, чудесный и молчаливый художник Боровский, строил последнюю декорацию для последнего появления поэта на родной сцене… Завтра не будет звучать слово Шекспира, но под вознесшимся занавесом будет с самого утра являться людям его бессмертный герой. Актер неподвижен – а зрители движутся скорбным потоком от гостиницы «Россия» вверх: к Таганке, через театр, по сцене, мимо поэта и далее впадают в людское море на Садовом кольце…
Потрясение того дня живет очень властно, оно никуда не девается – настолько, что его все еще невозможно описать. Было очень много ярких деталей, режущих глаза и душу… Одна из сильнейших: поворачивает первый из вереницы автобусов налево, за театр, медленно следует против движения, застыла как вкопанная транспортная Москва… и с эстакады на кольце, где нет просвета в людских соединениях, звенящим рыданием вырвалось чье-то мужское: «Прощай, народный!»
«Гамлет», видимо, был для Высоцкого важнее благ и доводов. Он бы с края земли вырвался играть его – даже если б уже совсем ни с кем не общался в театре. Он прилетал, приплывал, он и больным «приползал» к любимой роли. Он был отходчив, его не назовешь упрямцем. Многим прощал, кому и прощенья нету. Он умел и повиниться – пусть кратко, «через губу», он не был гордецом. Но за «Гамлета» Высоцкий мог даже впасть в грех злопамятства. И – впадал.
Не понимали в театре, не хотело вникать руководство – какими заботами он распят, как далеко ушагал от «штатного расписания»… В критические минуты, к счастью, хватало высшей мудрости – помню, как воззвания Юрия Любимова об уникальности нашего товарища примиряли… на время… Однажды сорвалось: ах, ты не явился вовремя из-за рубежа, опять отмена «Гамлета», опять лихорадка – амба! Срочно ввести нового исполнителя! Ага, один сачканул, ибо испугался, другой – по-другому, Золотухин согласился. Начались репетиции… И Демидова, и я отказались участвовать: из неприязни к обреченной и поспешной попытке. Того, кто согласился, никак не осудить по закону профессии. Но думаю, что его суд над самим собой и здесь, и в других случаях добровольного двоедушия более тяжек, чем может казаться со стороны.