, и он нанял двух опытных больничных сиделок, чтобы те приглядывали за пребывавшей в бессознательном состоянии Эйми. Молли же нужна была ему для получения более подробных инструкций относительно ее лечения и питания. При этом от нее не требовалось ухаживать еще и за ребенком; сквайр ни с кем не собирался делиться исключительной привязанностью, которой проникся к нему малыш, хотя одна из служанок и помогала ему управляться с мальчиком. Тем не менее ему нужен был кто-нибудь, кто выслушивал бы его невоздержанные излияния, когда его охватывала мучительная тоска об умершем сыне и когда он обнаруживал очередную замечательную черту у своего внука, а также в те моменты, когда его угнетали мысли о неопределенности продолжительной болезни Эйми. Правда, Молли оказалась не таким внимательным или обворожительным слушателем, как Синтия, но если при этом бывали затронуты струны ее души и сердца, то ее проявление симпатии и сочувствия не знало границ. И в данном случае она хотела лишь одного – чтобы сквайр перестал рассматривать Эйми в качестве досадной помехи, коей он ее, очевидно, полагал. Хотя он ни за что не признался бы в этом, если бы кто-нибудь задал ему прямой вопрос. Он сражался со смутными и порой бредовыми идеями, жившими исключительно в его воображении. Он неоднократно призывал проявлять терпение, но сам, в отличие от всех остальных, оставался нетерпеливым и частенько рассуждал о том, что, когда ей станет лучше, он не позволит ей уехать из Холла, пока она не выздоровеет окончательно. К слову, никто, кроме него самого, даже и помыслить не мог, что Эйми оставит своего ребенка. Молли раз или два заговаривала с отцом на эту тему, спрашивая у него, не стоит ли ей объяснить сквайру все трудности, сопряженные с ее предполагаемым отъездом, – полную невероятность того, что она согласится расстаться с сыном, и все прочее, – но мистер Гибсон ограничился тем, что ответил:
– Имей терпение. Теперь, когда природа и обстоятельства имели шанс, но упустили его, нам остается только ждать.
Весьма кстати пришлось и то, что Молли была любимицей старых слуг, которых ей нередко приходилось сдерживать и направлять. Да, разумеется, авторитет отца служил ей неоспоримым подспорьем; к тому же они прекрасно сознавали, что там, где речь шла о ее собственных удобствах, покое или удовольствиях, она никогда не перечила им и неизменно подчинялась их воле. Если бы сквайр узнал о том небрежении в прислуживании ей, с которым она покорно мирилась, когда это касалось только ее одной, то впал бы в бешенство. Но Молли не обращала на это внимания, поглощенная тем, чтобы сделать для других все, что было в ее силах, и не забыть все те многочисленные поручения, которые давал ей отец во время своих ежедневных визитов. Пожалуй, можно сказать, что он не оберегал ее должным образом. Впрочем, она не жаловалась и охотно шла ему навстречу. Но однажды, когда миссис Осборн Хэмли «пошла на поправку», как выразились сиделки, и лежала слабая, словно новорожденный котенок, но при этом осознавала, что чувства вернулись к ней, а лихорадка ушла, когда на деревьях начали лопаться почки, а весенние птахи вовсю стали горланить свои залихватские трели, на неожиданный вопрос отца Молли ответила, что ее одолевает непонятная усталость, что голова у нее тяжелая, что мысли текут вяло и путаются и что ей приходится прилагать усилия, дыбы мыслить связно.