– Барон! – кинулась ему на шею Надька. Как с санок соскочила, как десять метров пробежала? Она долго гладила его морду, говорила, как его любит. Мы с Олькой подошли с двух сторон. Олька смотрела ему в левый глаз, а я – в правый.
– Прощай, любимый мой рыжий, – шептала Олька. Мне так жалко её было, даже больше, чем Барона.
Пашка не стал подходить к коню, сказал, что уже попрощался. Зато Ефим погладил тёмную гриву. Конечно, было темно, но мне показалось, что он плакал. Хотя темно было, конечно. Точно не скажешь.
Барона увезли. Надька снова сидела на санках и ревела. Сколько слёз у человека! Олька зато стояла молча. Но выглядела так бесконечно тоскливо. Я сказала:
– Знаешь что? Я тебе дарю эту зиму, эту весну, это лето и осень.
– Но ведь рано же, – ответила она.
– Всё равно.
– Ничего не получится. Посмотри, я вся в цементе. Теперь отец меня точно на год дома запрёт.
– Ничего не запрёт, – вдруг заговорил Пашка. – Пойдём ко мне, сейчас всё уберём.
– Но он же всё равно узнает. Надька вон ходить не может.
– Мало ли, просто упала, – заговорила человеческим голосом Надька.
Все посмотрели на Ефима. И он сказал:
– Нарушена гармония мира. Но мы никому не скажем. Яму я зарою. Никто ничего не узнает.
– Грядёт великая тайна! – Голос у Ольки был почти весёлый.
– Тайна сия великая есть. – Не помню, где я слышала эту фразу, но тут она пригодилась.
– Ух ты! – сказала Олька.