Я заплакала.
– Костя сказал, в колонии условия лучше, чем тут, – бесцветным голосом сказала мама.
– Гад он, – сказала я, утирая слезы, – у нас горе, а он умничает. У нас есть апельсины?
– Зачем?
Но я уже сама встала и подошла к холодильнику. Пошуршала пакетами. Вытащила лимон, вернулась с ним за стол, начала резать.
– Лиза, перестань!
Но я резала и резала, тоненько, дольку за долькой.
– Перестань, я сказала!
Я тогда схватила горсть этих долек и сунула в рот. Кислота опалила горло, и я зажмурилась.
Зажмурилась и заревела.
– Ну, ну. – Мама пересела ко мне и стала гладить по плечу.
Когда она притронулась ко мне, то я вдруг вспомнила, как засмеялась Кьяра, когда я выплюнула её палец. Это было дико странно – плакать, но внутри себя слышать смех.
– Знаешь, – сказала мама задумчиво, – а колония недалеко… Можно ездить на машине. И даже оставаться на ночь. Там специальные комнаты. С кроватью и даже с телевизором. Так что, в общем-то, прав Костя. Условия там лучше. И есть какие-то занятия для них. А то он тут сидит целыми днями, в потолок смотрит. Просто мы-то хотели, чтобы его оправдали… Но не вышло.
Мама закусила губу.
– А я могу к нему поехать?
– Конечно.
– А когда?
– Как только он устроится…
Мы помолчали. Смех Кьяры утих во мне. Но и слёзы тоже кончились.
Плохо без папы. Горько за него. Страшно: как он там? И жутко – на сколько он там?
– Точно ничего нельзя сделать? – спросила я.
– С обвинением – нет.
– А просто?
– Ну вот – поедем же.
Мама огляделась.
– Вещи ему отвезём. Еду. Там же у него нет ничего. Порядки узнаем.
– Я – хоть сейчас, – кивнула я.
Мама, конечно, плакала вечером. Такое не просто принять. Да ещё маме. Которая всегда могла что-то сделать с окружающим миром. Как-то его изменить. А тут – такое бессилие.
Она плакала по ночам целую неделю. Иногда я подходила к ней, гладила по плечу, укрытому одеялом без пододеяльника. Иногда оставляла её в покое.
А потом папа нашёл возможность позвонить и сказать, что у него всё хорошо.
У нас появился папин номер. Это была слабая, но связь. Мама почти перестала плакать и наконец запихнула одеяло в пододеяльник – неглаженый, правда.
Все наши разговоры теперь стали касаться только поездки к папе.