— Еще бы не подгулять! — ответила она весело. — Еще бы, когда после немцев первого приняла… Праздник! Ой, со смеху с ними, недотепами, подохнешь! Девке восемнадцать, дура дурой, а бабки вокруг собрались, забыли, какое оно, дите. На похоронах научились плакать, а про робенков, про немовлят все начисто позабывали…
— Кто ж это постарался? — спросил я.
— Да Ермаченкова. Парашка! Ой, лихо, уморили со смеху! Кривендиха кричит: «Батюшки, ребенок мертвый, синий весь!» Они бы его и загубили, да тут меня дозвались. Я кричу: «А ну, отойди, чего раскудахтались, яйцо, что ль, снесли!» Поднесли Парашке показать — а она обмерла. «Ой, — говорит, — в роте у него плесень, не жилец». И реветь. Хорошо, я поспела. «Эх, — говорю, — трясця твоей матери и всем родичам, что такую дурепу вырастили, у них у всех в роте белое, у ребенков… Разойдись, не кудахтай. «Синий, синий!..» Раз синий, значит, живой… Мертвый — белый был бы!» А он, как шел, пуповиной вокруг шеи обмотался, бывает… Височки ему натерла, в ушки и носик подула — он дыхнул да как заорет. «Быть ему — говорю, — большим начальником, глотка здоровая».
— Отец-то кто?
— А кто ж теперь знает? По времени — освободитель. Проходящий солдат. От радости, словом… Да пусть! Население произрастать должно! Земля пустует… Что ж это делается — мужиков так сничтожают, как траву. Не успеешь одного выходить, а другого нянчи на подсменку. Где ж их нарастить столько? А теперь их вон как стали — и с еропланов, и с танков, и с минометов. Чтоб им, фашистам!..
— Назвали как мальца?
— Сдурел? Сегодня Ивана постного. Одним Ванькой больше стало. Тезка тебе.
— Подойдите-ка сюда, Серафима, — сказал я. Она подошла. Луна ярко светила в окна. Ну и страшнюга она у меня была, Серафима. Мартышка в платочке.
— Наклонитесь.
Я поцеловал ее в морщинистую щеку. Жесткую, иссушенную гончарной печью щеку.
— Ну, вот еще! — сказала Серафима, всхлипнув. — Тоже еще… Трясця… Лежи… Я б вот хотела твоего принять. Правнука дождаться!
— Дождешься! — сказал я как можно веселее и беззаботнее, а сам подумал: «Если Горелый позволит».
Чем энергичнее я буду действовать, тем быстрее обращу на себя внимание Горелого. Бандитам не нужны активные «ястребки». Попеленко они простили потому, что тот вел себя как овца. А Штебленок их чем-то испугал. Штебленок повел себя активно.
— Я завтра за капустой поеду, — сказа я Серафиме. — Так что ты не волнуйся, если не сразу вернусь…
И подумал: «А все-таки, что бы ни случилось, в Глухарах еще один Ванька объявился. И это совсем неплохо».