— Все еще веришь? Я с первого знакомства почуял в нем предателя.
— Конечно, выдаст, — сказала Люба. — Гибнет наше дело. Готовились собрать съезд общества, намеревались создать настоящую народную партию, начинали было объединять рабочие кружки в общую организацию, и вот все рушится.
— Ничего не рушится, Люба, — сказал Сердюков. — Что мы приуныли? Рабочие наши выведены на дорогу. Такие, как Алексеев и Бачин, сумеют объединить товарищей в общую столичную организацию. Обнорский действует в Москве, собирается, говорят, в Одессу. Нет, дело нашего общества не погибнет. Нынешняя весна начинается походом в народ. Вчера восемь петербургских студентов ушли кузнецами в Тверскую губернию. Сотни и тысячи народников этой весной двинутся в деревни из городов. Многие идут не просто пропагандистами, а работниками, чтобы слиться с народом.
— Знаете, — сказал Кропоткин, — в Москве одна знатная аристократка учится шить крестьянскую обувь. Она же и основала сапожную мастерскую. Состоит в нашем обществе. Кстати, из Москвы я получил письмо от Войнаральского. Там пускается в ход типография Мышкина. В типографии будут печатать и наши брошюры. Так что дела наши идут.
— Слышишь, Люба? — сказал Сердюков. — В чем же ты видишь гибель? Наступление продолжается. На наш путь поворачивают и другие кружки Петербурга. Радикальная молодежь столицы бурлит. Аресты ее не пугают, а возбуждают. В общество вступают новые товарищи, и с ними надо успеть поработать… Аня, сгоноши-ка нашу братскую трапезу. Потрапезуем и разойдемся по делам.
Через полчаса Кувшинская поставила на стол кипящий самовар, принесла целую гору черного хлеба. Мартовский день, с утра уже мокрый и мглистый, сейчас совсем помрачнел, в длинной узкой комнате с одним окном было холодно и темно, и Аня зажгла настольную лампу.
— Веселее будет и уютнее, а то на душе как-то мутно, — сказала она.
— Да, грустно все же, — сказала Люба.
— Не унывать, милые подруги, — сказал Сердюков.
— Унывать нет причин, — сказал Куприянов. — Мы еще повоюем.
Но как себя ни взбадривали друзья, братская трапеза была все-таки невеселой.
Тайная вечеря, думал Кропоткин. Но тут нет ни учителя, ни учеников. Все равны. И нет здесь, конечно, Иуды. Им может оказаться только Низовкин. Выдаст, и все пойдут на заклание. Какое уж тут веселье? Да, не такими были братские трапезы до разгромов. Тогда собиралось до тридцати человек. Большая была семья, счастливая, шумная, объединенная искренней дружбой, истинным равенством, свободой, надеждами. И вот осталось от той семьи всего несколько человек. И они ждут ареста. Почему не уходят, не убегают? Ну, у Кувшинской есть надежда встретиться в тюрьме с Чарушиным, ее суженым. А что держит Куприянова? Он мог выехать для дел общества за границу, куда не раз пробирался не только сам, но и с похищенными ссыльными. Сердюкову и Любе, уже супругам, легко было достать через Войнаральского паспорта и уйти вместе в народ, к чему и готовилось все общество. Почему же все остаются на месте? Да потому, что не могут покинуть петербургское дело, с которым кровно срослись. Не могут оставить свой очаг в столице потухшим.