— Вы хотите знать, кто его написал и прислал? — спросил в свою очередь Кропоткин. — На сей вопрос отвечать отказываюсь.
Эти «отказываюсь», «не желаю», «не признаю» просто бесили майора и прокурора, но взбеситься они себе не позволяли. Тучный, розовый Масловский то и дело красно вспыхивал, вскакивал, ходил по комнате и, успокоившись, опять садился в кресло. Сухощавый смугло-бледный Оноприенко, человек явно нервного склада, часто выхватывал из коробки папиросы, торопливо затягивался несколько раз, сердито ломал эти папиросы, сминал в серебряной пепельнице, но не выходил из себя, не кричал, напрягал все силы, чтобы говорить спокойно, корректно и вежливо. Третье отделение, в отличие от диких тайных учреждений восемнадцатого века с их прославленными начальниками-извергами, работало цивилизованно, без свирепых криков, без физических пыток, но тюрьмы от этого не пустели.
Кропоткину подали изготовленный писарем протокол. Он прочитал его и, не найдя в нем расхождений со своими ответами, подписал. Прочитал он и постановление о его заключении под стражу. И внизу написал: «Постановление сие мне объявлено — коллежский асессор князь Петр Кропоткин».
— Сопроводите арестованного на место, — сказал кому-то майор.
Кропоткин оглянулся и увидел жандармского офицера, тихо сидевшего подле двери на стуле. Этот офицер вывел арестованного во двор, провел мимо каретных сараев в другой двор.
— Ах, князь, что вы делаете? — сказал он тут. — Вашими отказами отвечать на вопросы воспользуются как страшным оружием против вас же.
— А разве это не мое право? — сказал Кропоткин.
— Да, но…
Миновав часового, они вошли во флигель, примыкавший к зданию Третьего отделения. Поднялись на второй этаж. Молодой жандарм в синей куртке раздвинул им створы железной решетчатой двери, прошел с ними по коридору до одной из камер и открыл ее.
— Надеюсь, князь, комнату вы найдете удобной и теплой, — сказал офицер. — Ее топят с момента вашего ареста.
Какая заботливость, подумал Кропоткин.
Комната была действительно удобная и теплая. И просторная, светлая. И кровать с разобранной (тоже приготовленной!) чистой постелью. И даже пачка папирос на столике.
Кропоткин разделся и лег. Эта ночь так утомила его, что он не мог ни о чем думать и мгновенно уснул.
Разбудил его пожилой жандарм.
— Вставайте, пейте чай, — сказал он.
Кропоткин едва успел одеться, как в комнату вошел другой жандарм, молодой, тот, который ночью открывал железную коридорную дверь и камеру.
— Вот бумага, карандаш, пишите вашу записку, — сказал он и поспешно вышел.
Это, конечно, наш Голоненко, догадался Кропоткин и, присев к столику, быстро настрочил записку Любе Корниловой. Она вчера, должно быть, вернулась из Москвы и сегодня вечером встретится со своим давним жандармским знакомцем.