В каземат арестант вернулся, как в склеп. Каземат показался ему более страшным, чем тогда, когда он вошел в него впервые. Сегодня блеснула молния. Блеснула и погасла в вечной тьме. Какой-то час ослепительно яркой жизни, и опять могильный мрак. Надежды на работу нет. Император не даст позволения. Чернышевский сидел в крепости задолго до каракозовского выстрела, и царь дозволил ему писать роман. Теперь другие времена. Но может быть, все-таки…
Походив несколько минут по каземату, он стал отчетливее видеть свое жилище — желтые стены, дубовую дверь с окошком и глазком, парашу, узкую железную кровать… Он поднял голову, посмотрел на серый сводчатый потолок и погрозил ему кулаком.
— Врешь, ты меня не задавишь! Я буду работать.
В коридоре глухо заскрипели сапоги в войлочных калошах. Открылся наблюдательный глазок. Арестант подошел к двери и увидел испуганный глаз часового.
— Не бойся, дружок, я не сошел с ума, — сказал арестант. — Говорю вполне здраво. Я буду работать.
Глаз исчез, глазок закрылся. Арестант отошел от двери и зашагал по каземату. Нет, император не позволит работать, думал он. Если и позволит, то не скоро. Сколько ждать? Месяц? Два? Год?
Время ожидания стало для него истинной мукой. Сверкнувшая призрачная надежда вышибла его из накатанной тюремной колеи. Дадут ему работать или не дадут? Жить здесь или постепенно умирать? Быть или не быть? День за днем шагал он по каземату с одной этой думой, не в состоянии больше ни мыслить, ни читать. Шагал он теперь непрерывно с утра до вечера, и уж не для того, чтоб не ослабить организм, но просто чтоб утомиться и на всю ночь уснуть. И не семь верст проходил ежедневно, а чуть ли не втрое больше — около двадцати. Со дня свидания он прошел, наверное, больше трехсот верст, когда к нему вошел Богородский с бумагой, чернильницей и пером.
— Вам разрешено писать какой-то научный отчет, — сказал смотритель.
— Это уже жизнь! — возликовал арестант, едва сдержавшись, чтоб не обнять этого доброго маленького усатого тюремщика.
— Писать будете только до заката солнца, — сказал Богородский. — Так повелел государь. Составьте список книг, какие вам нужны.
Кропоткин тут же сел к столику и начал писать.
К вечеру смотритель зашел за списком.
— Батюшки! — вскрикнул он, глянув на исписанные листы. — Тут полсотни книг! Не разрешат. Поверьте мне — не разрешат. Выпишите немного, потом еще, еще, еще. Все это будет проходить через прокурора и коменданта крепости. Не пугайте их.
Что ж, пришлось выписать только десять книг.
И опять он стал ждать. Но это было иное ожидание. Он снова взялся за книги, а во время ходьбы уже обдумывал предстоящую работу. Если Географическое общество вступило в рискованное ходатайство и добилось своего, значит, оно намерено опубликовать ледниковое исследование, пока автора не сослали на каторгу. Надо, стало быть, поскорее закончить финляндский отчет. Этот отчет составит первый том исследования, а все остальное — второй. Да, надо размахнуться на два тома. Колоссальная работа! Черт с вами, господа прокуроры и следователи, держите теперь арестанта здесь хоть два года. Отсюда, из крепости, он нанесет сокрушительные удары по устаревшей, но еще живучей теории дрифта.