Он описывал движение ледников и продолжал заполнять карту, покрывая ими те места, на которых обнаруживал (по отчетам других исследователей) эрратические валуны. Картина вырисовывалась все яснее. Белая холодная лава двигалась с северных архипелагов, Скандинавии и Финляндии по всей Северной Европе, «заливала» ее центр, ползла все дальше на юг и двумя огромными языками тянулась к Черному и Каспийскому морям.
Перед ним проходили великие длительные процессы: надвигались на пространства северного полушария мощные ледники, исчезала на их пути вся жизнь, уходил от гибели беспомощный дикий человек, ледниковую эру сменяла озерная, а с высыханием болот и уменьшением озер вновь поднимались травы и леса, возвращались на возродившиеся земли животные, возвратился и человек, уже менее дикий, обработанный многовековой борьбой за свое существование, несущий зачатки будущей цивилизации, — пращур славян, кельтов и германцев, племена которых потом заселили почти всю Европу.
Погружаясь в далекие века, арестант совсем не воспринимал знаков текущего времени — меланхоличного перезвона крепостных курантов, полуденного пушечного выстрела, подачи пищи в дверное окошко. Но вот приносили ему лампу, забирали рабочий инструмент, и тут только он с досадой замечал, как быстро промелькнул куцый зимний день.
В день именин, в самый короткий декабрьский день, его навестили брат и сестра. Лена принесла традиционный семейный курник. Богородский дал им часовое свидание в особой комнате. Комната была довольно светлая, не с амбразурой, а с обыкновенным окном, правда, зарешеченным. Но на решетку они не глядели, сидели за столом, трапезничали, шутили, смеялись. Прощаясь, братья обменялись тайком записками.
За этот счастливый час арестант заплатил потом двумя днями тяжелейшей тоски. Да, два дня он шагал непрерывно по каземату, не в состоянии приняться за работу. Свидания растравляют заживающие душевные раны узников. Чем радостнее свидание, тем сильнее и дольше болит после него открывшаяся рана. Лишь на третий день арестант-исследователь вернулся к своим ледникам. В каземат внесли очередную партию книг и научных журналов, давно доставленных Сашей, но только что, вероятно, просмотренных прокурором. Кропоткин набросился на свежие издания и вскоре нашел описание замечательных опытов Пфаффа. Нашел, прочитал и захлопал в ладоши. Прекрасно! Значит, он, Кропоткин, был вполне прав, полагая, что лед под большим давлением пластичен и текуч. Упорно стоял на своем, хотя опыты авторитетнейших ученых (Гельмгольца, Тиндаля, Треска, Филлипса, Мозли) не оправдывали его предположения. У этих ученых лед внутренне не изменялся, растрескивался, но они подвергали его давлению на короткое время, А теперь вот геолог Фридрих Пфафф доказывает, что цилиндры, стоящие на льду, с течением времени вдавливаются в него. Это похоже на то, как стальной стержень в опытах Треска вдавливается в полужидкую глину. Не остается ни малейшего сомнения в том, что большая ледяная толща, пластичная в нижних слоях под собственным давлением, двигалась, подобно оползню влажных глин, с горных мест. Двигалась, захватывая скальные обломки, сгребая их в морены и разнося по равнинам валуны. Спасибо тебе, Фридрих Пфафф. Ты помогаешь утверждать ледниковую гипотезу. Жаль, что результат твоих опытов не удалось вклинить в первый том «Исследования» — он уже печатается. Но еще не поздно дать небольшое дополнение.