Иногда он стучался в соседний каземат, однако в том пребывал какой-то замкнутый арестант, в разговор не вступающий, но однажды там объявился (о чудо!) Анатолий Сердюков. И Кропоткин надолго прильнул к стене друга. Дня три он почти непрерывно перестукивался с Анатолием, совсем отступившись от работы и лишь на несколько минут подходя к стене соседки. Платонова стала ревновать его, а когда он рассказал о былых делах Сердюкова и объяснил, что теперь тот в тяжелом душевном состоянии, она встревожилась и даже прогнала собеседника от своей стены. «Идите к другу, успокаивайте его, передайте мой дружеский поцелуй».
Анатолий несколько раз попадал в тюрьму, однако выходил и с пущим рвением брался за дело, то и дело повторяя излюбленное: «Наши войска наступают!» Ныне же, просидев полтора года в могильных казематах, он почувствовал, что ему, человеку кипуче-деятельному, к делам больше не вернуться. Впал в смертельную тоску и отчаяние. Но, перестукиваясь с другом, а через него общаясь с Платоновой, он постепенно приходил в себя. И постепенно все уравновешивалось. Кропоткин с одинаковым радушием говорил с Анатолием и Платоновой, умеренно работал, находил время для чтения и проходил ежедневно семь верст, к чему побуждал и соседей.
Так они прожили осень и зиму. Но в марте их разлучили. Дело выловленных народных пропагандистов подходило, видимо, к суду. Из крепости многих перевезли на Шпалерную улицу, в огромный квадратный (со внутренним двором) дом предварительного заключения, выстроенный по образцам французских тюрем. Предварилка примыкала к зданию окружного суда, соединяясь с ним подземным ходом.
Кропоткина ввели в один из боковых коридоров, и он увидел четыре яруса железных балконов, а за их перилами — ряды дверей. Его провели по железной лестнице во второй ярус и заперли в камере. Он осмотрелся. Камера узка и коротка, четыре шага по диагонали. Не расшагаешься. Потолок низок. Теснота. Но цивилизация. Водопровод, умывальная и клозетная раковины. «Мебель» навечно прикреплена к стенам. Железная кровать — откидная, столик и сиденье — на кронштейнах. Паровая печка-труба. Жара, духота. Он снял сюртук (здесь его оставили в своей одежде), прошелся несколько раз из угла в угол, и соседи, как только услышали его шаги, начали стучать ему со всех сторон — сверху, снизу и в боковые стены. Он вступил в разговор с ними, и его засыпали новостями.
Он говорил до позднего вечера и лег спать на откидную кровать с надеждой на лучшую жизнь. Но ведь надвигается суд, вдруг вспомнил он. Что ждет впереди? Ясно, каторга. Рабочие на допросах держались, оказывается, мужественно, учителей не выдавали. Только Тарасов предал. Ну, еще двое-трое проболтались — без умысла, по слабости. А вот студент Низовкин выдал всех, всех, кого знал в обществе. Не обошел и Бородина — Кропоткина. Нет, от обвинения в «преступной пропаганде» не уйти. Но главное — программная записка. Хотя на допросе он отказался от авторства, заявил, что списал с какого-то эмигрантского сочинения, но никто этому не поверит. Что ж, на каторгу так на каторгу. На Кару, куда посылают политических. Видел эту обитель кандальников путешественником, теперь пойдет туда каторжником. Занимаясь в Чите реформой карательных учреждений, не думал, что старался улучшить и свое будущее положение. Напрасны были старания: читинские проекты мертво лежат где-то в архивных пластах… Послали бы в ссылку, удалось бы, может быть, встретиться с братом. Нет, ссылкой не отделаться, с Сашей не встретиться. Саша, родной, любимый, помнишь ли, о чем мечтали мы в те летние ночи, сидя в обнимку за столом в людской?