Разговор шел опять об Александрове. К нему был послан член общества (из московского отделения), который заставил его отчитаться в делах и узнал, что типография приобретена, подобраны наборщицы, но Александров переезжает из Цюриха в Женеву, где и возьмется печатать сочинения Чернышевского и необходимые «чайковцам» брошюры.
— Ждите, ждите, он развернет дело, — сказал Сердюков. — Мутит, шельма, опять мутит. Уверен, он занят эротическим просвещением своих наборщиц, а не типографскими делами.
— Я настаиваю — исключить этого проходимца, — заявила Перовская. — Исключить, типографию передать в надежные руки.
— А я не согласен, — возразил Лермонтов. — Александров — человек широкой деятельности. И он действительно развернется. Не надо забывать, что он первым присоединился к Натансону и помог организовать наше общество. Талант!
Соня вспыхнула, вмиг разалелась.
— «Талант», «талант»! Что вы постоянно щеголяете этим громким словом! Да, Александров не без способностей. Да, он первым присоединился к Натансону и помог ему. Но он же первым и попрал наш принцип нравственности. Наше общество создавалось в противовес организации Нечаева, который начал ее сколачивать в Петербурге, но вынужден был убраться в Москву. Натансон еще в то время разоблачал иезуитскую сущность нечаевщины, когда она только зарождалась. Мы многим обязаны этому человеку светлой души. И будь сейчас он здесь, непременно отказался бы от Александрова.
Кропоткин несколько раз встречался с Натансоном, и вот сейчас почти въявь предстал перед ним этот молодой человек с добролюбовской бородой, с виду суровый, даже угрюмый, как бы подавленный своей собственной волей, которая ни на минуту не дает ему отвлечься от того, что им задумано совершить. Энергия и властность угадывались в его облике, а вот светлая душа внешне никак не проявлялась, но ведь не может она быть темной у человека, который придавал такое большое значение нравственности в революционном движении.
Все девушки и некоторые из мужчин поддерживали Перовскую, однако Александрова сходка из общества все-таки не исключила, решив еще раз проверить его работу и поведение в Женеве. Защитивший его друг мог бы торжествовать, но тут толстячок Куприянов предложил обсудить поведение самого защитника.
— Ну-ка, ну-ка, послушаем нашего юного философа, — сказал с наигранным интересом Лермонтов. Он подвинулся со стулом к столу и повернулся к сидевшему у стены Куприянову. — Я слушаю вас, Мишенька. Чем же неугодно вам мое поведение?
— Высокомерием, — сказал Куприянов. — И этой вот надменной усмешкой.