— Весной, в Басковом переулке. «Тут громыхнуло имя Брута». Это ведь я громыхнул-то.
— Да-да, помню. И что же, вы обиделись?
— Нет, просто меня рассмешила сейчас наша тогдашняя витиеватость. Я блеснул строкой радищевской оды, вы — собственными остротами. Получился некий скрытый словесный поединок. Спор о мече, то бишь о заговоре… Да, прошло, пожалуй, месяцев восемь, как мы познакомились, а до сих пор почти не знаем друг друга. Видимся только на сходках. Разобщенно как-то живем. На баррикадах люди, наверное, сразу становятся братьями. — Кравчинский смолк, насупился, задумавшись.
Кропоткин теперь только понял, что именно эта своеобразная задумчивость придает лицу Сергея такое бычье выражение.
— Нам надо спешить, Сергей Михайлович, — сказал он.
— Да, надо успеть к восьми утра, — спохватился Кравчинский.
На этот раз они работали, не отвлекаясь, часа два. Потом Кравчинский откинул ручку и встал, прошелся по комнате.
— А что, Петр Алексеевич, — заговорил он, — Брут и Кассий, вероятно, хорошо понимали, что если они не прикончат монархию в самом ее зародыше, то неограниченное самовластие установится на многие века.
— Думаю, это они понимали, — сказал Кропоткин.
— Вот были титаны! Повалили властителя, который считал уж себя богом. Сразили всесильного «Отца Отечества». Дело свое проиграли, проиграли и войну с новым властителем, но в руки ему не дались, покончили с собой, наверное, теми же мечами, с которыми шли на Цезаря. Настоящие титаны. До такого величия поднялись только вожди Великой французской революции.
— Эти, правда, не кончали с собой мечами, а всходили на помост гильотины, — заметил Кропоткин.
— Да, но поднимались гордо, с сознанием своего достоинства, своей правоты. Трагична эта революция, однако только подобные общественные трагедии встряхивают косный человеческий мир. Смерть во имя движения и справедливости — это прекрасно!
— Вас, Сергей Михайлович, больше привлекает, кажется, романтическая сторона революции.
— Да, сознаюсь, наша пропаганда не вполне меня удовлетворяет. Скучновато. Совершенно согласен с вашей постоянной мыслью, что революция невозможна, если народ ее не хочет, а чтоб он захотел, надо пробуждать сознание человеческого достоинства. Все так. Задача огромна, но мы беремся за нее как-то не совсем решительно, не отваживаясь на опасный риск.
— Вам, вижу, не хватает опасности.
— Может быть, и так. Опасность вдохновляет.
— Давайте, однако, продолжим нашу работу.
Они закончили перевод в шестом часу утра.
— Ну что, будем ждать, пока проснется Люба? — сказал Кропоткин. — Надо ведь сдать работу, пускай проверит.