София не произнесла ни слова. Она весь день была очень тихой. Наверное, думала о том же, что и муж. Корнелис протянул ей блинчик, завернутый в бумагу, и указал на залитую солнцем улицу:
– Смотри, какой прекрасный день. Только еще кое-что могло бы сделать меня счастливее.
София посмотрела на него, поднося блинчик ко рту. Вид у нее был такой, будто она только что проснулась. Подождав немного, она откусила блинчик.
Здесь много хороших картин. Трудно найти торговца, в доме которого не висело бы несколько полотен.
Уильям Эгльонби. Текущее положение дел в Нидерландах, 1669 г.
Геррит, слуга Яна, открыл дверь и впустил нас в дом. Мы вошли в студию. Ян стоял рядом с законченной картиной. Я взмокла от волнения. Мне не следовало приходить, но Корнелис настаивал, и мой отказ мог показаться подозрительным.
– Хотите бокал вина? – обратился Ян к моему мужу.
Корнелис стоял на пороге моей тайной жизни. Неужели он не чувствует, что я была здесь? Кровать просто вопиет об этом: она бросается в глаза, выпирая из дальнего угла, – огромная, задернутая балдахином. От нее трудно оторвать взгляд.
Корнелис осмотрел комнату. Вдруг я забыла у Яна какую-нибудь вещь, которую он может узнать? Впрочем, комната и без улик полна моим присутствием. Муж наверняка заметит: здесь теперь мой настоящий дом, место, где живет мое сердце.
Геррит принес вино в красивых бокалах. Я сделала глоток, глядя на Яна из-под ресниц. Он вежливо поздоровался, и мы храбро встретились взглядами. Если он тоже нервничал, то скрывал это.
– Вам нравится картина? – спросил он.
Корнелис приблизился к полотну – он был близорук. Одобрительно кивнул, бормоча что-то себе под нос.
Якоб, подмастерье Яна, указал на картину.
– Она отлично прописана, правда? Особенно ваши ноги – вот, смотрите. Очень тонкая работа кисти.
– Да, очень хорошо. Дорогая, тебе нравится?
Бокал задрожал у меня в руках. Все смотрели на меня. У Якоба было бледное умное лицо: от него ничего не ускользнет. У Геррита, наоборот, физиономия простака, грубая и бугристая, как картошка. Каждый из них опасен по-своему. Могут ли они меня выдать? В любом случае я чувствовала к ним только нежность: ведь они являлись частью этого дома, частью моей любви.
Я попыталась что-то сказать, но муж перебил меня.
– Боже, какой же я здесь старый! – воскликнул он. – Мне всего шестьдесят один, а выгляжу совсем стариком. Неужели все видят меня таким? – Корнелис повернулся ко мне с легкой улыбкой: – Эту картину надо назвать «Зима и весна».
– Я пишу то, что вижу, – сухо промолвил Ян. – Ни больше ни меньше.