Вечером Иван ударил что есть силы неспортивной чиновничьей рукой Олесю по обожаемому лицу и запил. Пил он четыре года без остановки, и за все это время ему так никто из его обширнейшего круга общения ни разу и не позвонил. Первыми, понятно, звонить перестали бывшие подельники по бизнесу, эти некогда надежнейшие и преданные друзья, чьему собачьему умению трогательно заглядывать в глаза позавидовал бы даже есенинский Джим, которому поэт предлагал повыть при луне.
Потом Палыч умер.
А у Олеси все отлично. Депутатом она, увы, не стала, но за годы работы рядом с Палычем собрала отличное портфолио богатых и влиятельных людей. Кто-то стал инвестором, кто-то «крышей», кто-то – административным ресурсом, а кто-то клиентами ее нового заведения под названием «Бабочка». Это и сейчас крутейший в городе стрип-клуб, он же – массажный салон. С консумацией, естественно.
Но без проникновения, все законно.
«Ай бай ресторан», или философия олигархии
Через месяц после смерти Бобра Кац прислал мне письмо на мэйл, в котором просил подъехать к нему на поговорить в Венецию. У него была там квартира, и он сейчас жил в основном там, на родине не появляясь, как он писал, «по понятным причинам».
Причин этих я, в действительности, не очень понимал, поскольку представления не имел, за что и кто все-таки убил Бобра и угрожает ли теперь что-то Кацу или мне, например. Выяснить все это, безусловно, было нужно, наш контракт продолжался, а потому я собрал рюкзачок и полетел в Южный Санкт-Петербург (разве такое название нелогично, раз Питер зовут Северной Венецией?)
В Венеции я застал Каца в удручающем состоянии. Всегда умный, ироничный и интеллигентный, он удивлял меня трезвостью своего сознания. Сегодня трезвостью и не пахло. Пахло перегаром. Кац был пьян в лоскуты уже в 12 часов дня. Чувствовалось, что это перегар не одного и не двух дней синьки[24]. Говорить, правда, в столь ранний час он еще мог и передвигался на двух конечностях, почти не спотыкаясь.
Встречу он назначил в своей квартире с теми самыми знаменитыми венецианскими окнами, занимавшей весь этаж и во все стороны смотревшей на большую и малую воду, что было неплохо в этот жаркий день.
– А, Славик! Заходи! Налей себе че-нибудь, – махнул он рукой в сторону бара. В его руке был полный бокал, очевидно, граппы, полбутылки которой стояло рядом на журнальном столике.
Пить в такую рань не хотелось, но и быть совсем на разных волнах с таким пьяным человеком – сущая бессмыслица. Потому я достал бутылку холодной Франчакорты[25] и налил себе почти до краев большой винный бокал.