– Слышь, хорошо, что остановил ты меня вовремя. А то б я ещё такого наплёл… Язык без костей. Треплюсь невесть о чём. Знаю, шо остановиться надо, а не могу. Так ты это… присматривай за мной. А то и до Одессы не дотяну. Не то шо до Берлина. Лады?
Кутузов похлопал его по плечу.
– Лады, – помолчал. – Тебя как звать-то?
Нечипай удивлённо глянул на него:
– Так Одесса ж.
Михаил вздохнул:
– Это кликуха твоя Одесса. А имя настоящее у тебя есть?
Одесса пожал плечами:
– А как же? Александр я, – и добавил: – Сашко.
– Сашко… Саша, значит. Ладно, Саша. Присмотрю. Только ты сам от меня далеко не отрывайся, – помолчал. – А сидел ты за что?
– Так щипач я. И батя щипачём был. Это у нас вроде наследственное.
Кутузов поморщился:
– Щипач – это карманник?
– Или? Тонкая профессия, скажу я тебе. А у меня вообще пальчики музыкальные.
Он поднял руки и повертел своими «музыкальными» пальчиками. Продолжил:
– Уважают. Вся Одесса меня знает.
Михаил вздохнул, с сожалением глянул на Сашку:
– Уважают. Блатные да ворюги разные, может, и уважают. Только здесь не Одесса. И не зона. Так что забудь. И ремесло своё поганое забудь, и сказки разные блатные. Здесь уважение совсем другими делами завоёвывают. Понял?
– Да понял я, понял. Только, если другой жизни у меня не было, тогда как? У меня ж что? Малина – тюрьма, тюрьма – малина.
Он вздохнул, грустно глянул на Михаила. Добавил:
– Такие, брат, дела.
Михаил потрепал его по плечу:
– Ничего, Сашка. Перемелется – мука будет.
Они взглянули в глаза друг другу. Такие разные, а что-то вроде бы их и роднило. Кутузов усмехнулся, спросил:
– Ты вот всё по малинам и тюрьмам. Ну и сидел бы себе где-нибудь в Сибири. Что ж ты на фронт рвался? Или всё лучше, чем зону топтать?
Одесса задумался, лицом посуровел, сразу стал как будто старше. Помолчал, потом сказал:
– Вот ты говоришь «зону топтать». Конечно, не самое приятное это дело – зону топтать. Но, понимаешь, это наша зона. Советская. Понимаешь? Надо будет – ещё потопчем. Только нашу, родную. А фашистам ни хрена не отдадим. Ни зоны, ни Одессы. Понял? Шоб румыны с фрицами по моей Молдаванке гуляли, а я в Сибири отдыхал? Да не бывать этому. Хоть урки мы урками, но за Одессу, а если хочешь, и за всю страну постоять можем. Тут мы все: и урки, и не урки – в одном строю. Понял?
Мишка молча кивнул.
После отправки Кутузова в строевую часть полка какое-то беспокойство поселилось в душе Натальи Наливайко. Чего-то ей не хватало. Она заглядывала в опустевшую палату и вспоминала Михаила: его лицо, чуть насмешливый взгляд, уверенные рассуждения. Как будто он знал что-то недоступное её пониманию. Общаясь с Кутузовым, Наталья всем своим видом старалась показать, что она здесь – старшая. Вроде бы ей это удавалось. Но в глубине души при Кутузове она казалась себе такой девчонкой! А гонор свой показывала для храбрости. Даже с Поляковым у неё было не так. Ну, конечно, Поляков свой, родной! На него дома и прикрикнуть можно. А этот… Как с другой планеты. Когда он спросил, можно ли её Наташей называть, у неё сердце оборвалось. «Конечно, конечно, можно», – хотелось ей сказать, но смогла удержаться, достойно ответить. А что? Знай наших! Правильно ответила.