Михаил выглянул из воронки. Перед ним и правда, простиралось ровное, как стол, поле. Метрах в двухстах небольшой холмик. Оттуда время от времени бледно-жёлтыми злыми огоньками вспыхивали и потрескивали пулемёты. Бойцы первой роты лежали, стараясь плотнее вжаться в мёрзлую землю. Где мёртвые, где живые? Всё замерло. А идти вперёд надо. Как идти? Как? Если смерть поджидала на каждом шагу. Да на каком шагу? Пулемёт откликался на любое движение, и очередь прошивала землю перед залёгшими бойцами. Головы не поднять. Решение пришло само собой. Без раздумий, без сомнений. Мозг его сработал как-то автономно – и обстановку оценил, и способ действия выработал.
– Товарищ старший лейтенант, – обратился Кутузов к ротному. – Пару-троечку гранат – уговорю я эту паскуду.
– Ты что? Мне Поляков голову снимет!
Мишка только укоризненно посмотрел на него.
– Э, что это я? – спохватился Сорокин. Крикнул: – Хайрулин! Хайрулин! Давай гранаты.
Передавая гранаты Кутузову, заглянул ему в глаза. Казалось – в самое нутро. С надеждой спросил:
– Сумеешь? – И добавил: – Сумеешь. Я знаю – сумеешь. Только зря не подставляйся. Понял? Осторожненько. Осторожненько. – И совсем не к месту. – А то Поляков мне голову снимет.
Кутузов сунул две граната в карманы, одну – за пазуху.
– Не волнуйтесь, товарищ старший лейтенант, уговорю я его, как девушку.
Сжал кулак, как испанские республиканцы, потряс им в воздухе, выбрался из воронки и пополз влево. Ротный закричал ему вслед:
– Эй, куда ты? Дзот не там! Куда ты?
Кутузов тормознул, лёжа, неудобно обернулся. Злобно бросил назад, в лицо Сорокину:
– А куда? Под пулемёты?
С внезапно возникшей ненавистью к ротному подумал: «Вот так и гробят людей. Всё им в лоб надо! Неплохой вроде командир, а ума нет. Да что с него возьмёшь: командиром на войне стал. Ребята говорили – до войны агрономом был, так агрономом и остался». Михаил полз, плотно прижимаясь к земле. «Не спешить, только не спешить. Тише едешь – дальше будешь, – уговаривал он себя. И тут же: – Дальше будешь или дольше будешь? В смысле – жить? – Чертыхнулся. – Самое время о филологических изысках думать. Сейчас думать надо, как его взять! Сначала – не зарываться. Не зарываться. Полевее, чтобы хоть в поле прямого зрения не попасть. Сейчас это главное». Реденький снег не спеша сыпал на поле. Кружился в воздухе, а внизу снежинки, подхваченные слабой позёмкой, стлались по мёрзлой, ещё не успевшей укрыться снегом, земле. Впереди метрах в десяти перед собой Михаил увидел небольшой холмик. К нему он и двинулся в надежде осмотреться и решить, как действовать дальше. Но приблизившись, вздрогнул. То, что он принял за холмик, было телом убитого красноармейца. «Кто-то из наших, из тех, кто до меня пытался тут пройти, – понял он. – Значит, ещё левее брать надо». И, словно в подтверждение его мыслей, у самого тела покойника землю прошила пулемётная очередь. «Точно, надо быстрее убираться отсюда», – молоточком стучало в висках, но какая-то неведомая сила заставила его задержаться. Он неловко, лёжа, перевернул тело бойца. Всё лицо, вернее то, что от него осталось, было залито кровью. Только нижняя часть сохранилась. И то, что увидел Кутузов, заставило его содрогнуться. Сквозь заиндевевшие синие губы, искажённые предсмертной судорогой, матово светилась золотая коронка. Сердце его сжалось. «Нечипай», – понял Кутузов. Он уткнулся лицом в край бушлата товарища, стиснул зубы. «Вот тебе, Сашка, и Одесса с Молдаванкой, и Париж с Цилей». Делать здесь больше было нечего. Михаил двинулся дальше. Он взял левее и пополз к дзоту, думая о том, что зачерствел душой на войне и уже не рвётся она на части при виде погибших товарищей. Только кажется, что не кровь, а ненависть течёт в его венах и заполняет всё тело. Каждую клеточку.