Наконец он снова берет гитару, и я снова погружаюсь в тепло и счастье. Теперь эта худощавая фигурка в мягкой байковой рубашечке, эти шелковистые темные волосы, спадающие на нежную полудевичью шею, эти худющие волосатые руки и манера слегка горбиться, поджимать одну ногу под гитару – все это теперь является неотъемлемой частью тепла и счастья.
…«Если девочка в одно из первых трех свиданий не ляжет с парнем в постель… то любой уважающий себя парень больше не приедет к ней»…
Я смотрю на Алика и улыбаюсь. Интуиция подсказывает мне, что Алик – другое дело, он будет звонить и будет приезжать долго-долго, даже просто на дружеских основаниях.
– А может, ну их к черту, эти принципы! Идеалы! Кому все это нужно? Я уже вижу, что никому. В конце концов, кто узнает, что ты сегодня здесь делала с Аликом? Может, и впрямь все это комплексы?..
Я чувствую его двигающиеся губы у себя на коже, в то время как он поет, и улыбка его кажется мне родной. Он уговорил меня выпить этого джина с тоником, и я теперь валюсь с ног. А черт с ними, с принципами; как хорошо было бы повалиться в его объятия, прижаться к его теплому тонкому телу с парусообразной спиной… Его чрезмерная худоба, которая вначале меня отталкивала, теперь уже не имела значения. То, что он был духовно чужой мне, – тоже. Каким-то странным образом меня тянуло к нему.
Все сливалось в одно волшебство: эта мрачная келья из романа Достоевского, грубые и нежные голоса бардов, от каждого звука которых оживало и приходило в движение все женское, что спало на дне меня, и все человеческое, что составляло костяк мой, крепость спиртных напитков, аура его мальчишеских рук, грубо обнимающих гитару, теплая волосатая грудь под байковой рубашечкой, этот сизовато-пепельный грубоватый, головокружительный мальчишеский мир с шершавыми джинсами, грубыми сапогами и нежными неизведанными объятиями…
Я проснулась поздно ночью и увидела себя лежащей в чужой постели. Алик лежал рядом и с нежностью и восторгом смотрел на меня.
– Господи, когда это я отрубилась? – спросила я.
– Какая ты красивая, когда спишь! – нежно проводя рукой по моей коже, отвечал Алик.
– А почему ты не спишь? – спросила я, глядя на Алика, озаренного слабой лампой включенного приемника.
– Как же я могу спать, когда ты рядом! – сказал он, и в тембре его мягкого голоса я узнавала тот голос, который пел. – Я лежу, смотрю на тебя, как ты дышишь, и, знаешь, я так счастлив. Господи, матушка, если бы ты только себя увидела сейчас, какая ты красивая после сна!
Его теплые руки и губы вливали тепло в мое съеженное от холода и длительного одиночества тело. Какой же он был ласковый, этот Алик! Он целовал и ласкал меня часами напролет, и я чувствовала, что оживаю, как засохшее растение, которое наконец стали поливать. Когда наступило утро, мы продолжали лежать в постели, и он, как и я, все не мог насытиться ласками и поцелуями. Вот, оказывается, как бывает… а Леня никогда меня больше пяти минут не целовал.