Я сижу в нетерпеливом предвкушении очередной порции дурмана и смотрю на Алика, который все еще перебирает струны, не отрываясь, как будто боюсь упустить хоть секунду после того, как он начнет. Словно какая-то неотвязная гипнотическая сила приковывает мои глаза к каждому его малейшему движению, к его рукам, извлекающим магические звуки, к его лицу и губам, из которых вот-вот вылетят заветные слова и мелодии дорогих мне песен.
Наконец, понимая, что я совсем замучила Алика и что это в конце-концов неприлично столько заставлять человека петь, я перестала просить его петь.
Как только он перестал петь, я тут же стала думать о том, что пора бы вообще и домой, только выдерживала некоторое время из приличия. В простых, в разговорной форме сказанных им словах я теперь улавливала только ему присущие интонации, приятный знакомый тембр голоса, который только что пел, и это тоже было неким легким отголоском окончившегося волшебства.
Кроме этого отголоска, ничего приятного сегодняшний вечер более не сулил, и через полчаса я уехала домой, попросив его все-таки спеть одну песню на прощанье. Алик спел две – так не хотел, чтобы я уходила.
* * *
Я понимала, что с помощью Алика я пыталась убежать от себя. Я понимала, что исполнение песен – это всего лишь дурман. Ничего реально ценного в Алике для меня не было. Исполнить песни великих бардов может любой идиот. Или почти любой. Вот написать такие песни… от этого Алик был далек так же, как я была далека от его гашиша и джина.
Было и то, что нас объединяло. Он мечтал стать большим музыкантом. Я мечтала стать большим писателем. Оба мы сидели в своих темных кельях и протестовали против мира, которому нужны были только программисты и бухгалтеры. Вот все.
Его музыка была чужой мне. Я ее не понимала. А то, что он мне пел, для него было не более чем орудием, чтобы покорить меня, я видела это.
Когда же на следующий день, вечером, Алик снова позвонил мне, повинуясь какому-то необъяснимому закону, я не могла сказать ему «нет». Мало этого, где-то глубоко в подсознании я запомнила то, что осталось во мне после Рона. Если девушка с третьего свидания не ложится в постель с парнем, эта девушка умирает для него.
Алик угощает меня джином с тоником.
– Ты попробуй! Просто один глоток! Ты увидишь, как ты приторчишь!
– Что сделаю? – спрашиваю я.
– Ты не знаешь, что такое «приторчишь»? – ласково улыбается Алик. – Мила-а-аша! Какая ты сладенькая!
Я пытаюсь объяснить ему, что если мне хорошо, то мне вовсе незачем пить джин, мне и так хорошо. Он смотрит на меня с восхищением и говорит о том, какие у меня роскошные длинные волосы, какие чудесные пухлые губы. В какой-то момент он вскакивает за фотоаппаратом, он считает, что не может не запечатлеть, какое особенное выражение у меня на лице.